Пусть умрет

   — Всё, решено, уйду в монастырь!

   — Недурная идея… Только тогда уж валяй в женский, и непременно прихвати меня с собой, – напутствовал его Боб Квинт, художник, бабник и пьяница – иными словами, настоящий друг детства.

    Остается добавить, что в тот достопамятный вечер имела место одна странность, которую впоследствии Максимов вспоминал как некое указание свыше, хотя и не верил, что над его головой есть что-то еще кроме атмосферы и бесконечного космического пространства за ее пределами. Он точно помнил, что когда они с Бобом снова схватились за пульт и стали переключать каналы, они, как ни старались, не могли найти ничего жизнеутверждающего. Эфир заполняли нескончаемые перестрелки, зверские, леденящие кровь избиения, оторванные руки, ноги, выколотые глаза и отрезанные уши, размазанные по асфальту тела сброшенных с крыш людей, взорванные автомобили, вертолеты, самолеты и другие транспортные средства.

   Они плевались, но, похоже, все каналы соревновались между собой в демонстрации насилия, вступив в своеобразный картельный сговор. Такая солидарность в выборе тематики еще больше укрепила Максимова в верности умозаключений друга о неискоренимости зла.

   Осознав, в конце концов, тщетность попыток уйти от суровой правды жизни, они выключили кровожадный прибор.

   Несмотря на мимолетность, событие это оставило след в душе Максимова – этакую микроскопическую занозу, о которой забываешь, если не трогать, но стоит легонько прикоснуться, как она напоминает о себе досадной болью.

   В тот раз они переключились на другую тему, но заноза в так и осталась.

   Истекло уже полгода, как Максимов послал всё к чертям собачьим и, к счастью, теперь свободен!

   Он стоял у окна и вспоминал тот вечер, который стал в каком-то смысле переломным в его жизни. Может быть, именно в такие моменты человек подсознательно приходит к решениям, которые поначалу кажутся несерьезными, но впоследствии чудесным образом проявляются, подобно изображению на фотобумаге, закрепляются, как в фиксаже, и становятся основополагающими на всю оставшуюся жизнь.

   А сегодня его бывший товарищ по цеху Эдик Панфилов из «Галиматьи» – так с необыкновенной нежностью называл Максимов газету «Московский очевидец» – преподнес ему незаурядную головоломку. И сделал это, подлец, точь-в-точь после твердого решения Максимова оторваться с Алёной куда-нибудь в теплые края с сапфировым небом над головой. Дней на десять, больше не надо… Туда, где солнце по вечерам беззвучно тонет в море, туда, где можно продлить такое короткое в здешних широтах лето и набрать нужное количество естественного витамина Д, а заодно и Е, столь необходимых для организма в течение долгой и слякотной московской зимы.

   Эдик позвонил и сообщил об одном случае, произошедшем в прошлом месяце в заливе на окраине города. Информацию Эдику, естественно, слил один из его многочисленных ментовских дружков или кто-то из следственного управления – их и там и тут у него предостаточно.

   – Но старик, имей в виду – дело подвешено… В смысле, висяк. Нет идей, понимаешь. Улик никаких, кроме трупа. Хотя согласись: труп со смертельным ранением, нанесенным мечом, – это сильно! Преступление, по крайней мере, имело место быть. Но убитый не опознан. Никто не обращался, зацепиться не за что.

   –  Мне-то какой интерес, Эдик?

   – Чувак, – ввернул Панфилов бессмертный штамп из аксеновского лексического наследия, – ты понимаешь, убийство выходит за рамки обычного. Это же не бытовуха, в конце концов. Это ж твой профиль, Алик. Может, какая-нибудь эзотерика? Тебе виднее. Ты ж занимался, ну, тогда сектантами из Ростовской области, кажется.

   – А с чего ты взял, что это секта?

   — Шнитке, ты его знаешь, сказал.

   — Композитор?

   — Причем тут композитор? – оторопел Эдик. – Шниткин, патологоанатом из МУРа.

   — А, этот… Ваш патологический анатом уже вступил в счастливый возраст, когда снова начинают почитывать «Анжелику». Тайком...

   — Ты его недооцениваешь.

 — Переоцениваю... Тащи, что у тебя есть, а там посмотрим. Сколько?

 — Ну, Александр Филиппович, ты же знаешь расценки. Ну, и,.. как обычно, ментам подкинуть. За «так» ничего не делается.

 — Пока не вижу ничего экстраординарного, Эдик. Давай договоримся: сначала по минимуму, а если определится в этой мякине что-то стоящее. Ты меня не первый день знаешь, Эдик.

 — Об чём речь, старик, об чём речь... но... – он мелко засуетился, – ты бы не мог… небольшой авансик...

   В голосе Эдика прозвучала хорошо отрепетированная мольба, замешанная на страдальческих интонациях.

   — Подгребай, Эдик, подгребай, – перебил Максимов.

   Когда Алик нырнул в постель, Алёна уже спала, как обычно совершенно неслышно.

   Он склонился к ее лицу, чтобы проверить, дышит ли она, как проверяют родители грудных детей. По ковру были рассыпаны листки ее статьи. Ночник проливал желтоватый свет на бледное лицо, и он еще раз с удовлетворением подумал, как ему повезло, что такая необыкновенная девушка любит его. Что любит, он не сомневался, хотя всякий раз, трезво рассудив, неизменно приходил к выводу, что поддаваться  самообольщению и терять контроль над ситуацией ни в коем случае следует. Тем более с такими, как она.

   Алёна заворочалась и проснулась. Потом обняла, нежно погладила по спине и неожиданно спросила:

   — Алик, какое странное родимое пятно у тебя на плече, здесь, сзади. Я давно хотела тебя спросить. Напоминает маленькую букву «М»... Как татуировка. Тебе никто не говорил? Тебе самому-то не видно.

   — А... – протянул он. –  Ну, меня редко кто рассматривал, как ты. Разве что в детстве мама.

   — Ну-ну, – усмехнулась она, – и я у тебя первая.

   — Алё!

   Максимову нравилось называть ее так после того, как она однажды рассказала, что дед сократил ее имя до этого телефонного междометия.

   — Хорошо, будем считать, что кроме меня только мама… Что же она тебе рассказывала?

   — Мама не рассказывала, а вот бабушка рассказывала. Она родом с юга, из Херсона. У нее на четверть греческая кровь, а по матери она – Димитрос. Они все в тех краях полукровки. Чего только не намешано. Генетический коктейль...

   — Я знаю, у меня у самой тетка из Краснодара – и тоже не пойми кто.

   — Ну вот... и бабка, когда я был еще совсем маленьким, рассказывала всякие семейные тайны. Так меня проще было уложить спать… Эй! – вдруг прервал он свой рассказ, – вообще-то деткам спать пора.

   — Не хочу. Ты меня разбудил... Ну, расскажи, Алик, – стала клянчить Алёна.

   — Сказки это всё, Алён. Рассказывать, по сути, нечего...  бредни всякие. Просто существовала семейная легенда, что наш род берет начало от Александра Македонского и неизвестной девушки, с которой у него был... это... секс...

   — Ой, как интересно! Только не секс... Тогда секса не было,  была любовь, Алик, милый, – и она мечтательно повторила по слогам: лю-бовь.

   — Ты издеваешься?

   — Нет, в самом деле... я серьезно. Обожаю сказки!

   Она была заинтригована и прицепилась не на шутку.

   — Тебе действительно хочется на сон грядущий выслушивать всякие вздорные фантазии старушки?

   — Неужели самого Александра Великого? Теперь я понимаю, почему ты Филиппович!

   — Да, того самого. И что, якобы, такая же родинка была у не-го на плече. И будто бы у всех первенцев мужского пола в нашем роду такая родинка появляется в одном и том же месте. Она меня и на фехтование позже, когда подрос, отдала. Говорила: ты должен уметь хорошо фехтовать, как твой предок. Он был великим воином. В жизни, мол, это пригодится. И имя мне дали такое – Александр – именно поэтому. У нас в семье Александры чередуются с Филиппами. В общем, бабуля моя, царство ей небесное, меня очень любила, но явно к старости крыша у нее немного того…

   — Как ты можешь так про свою бабушку! – пристыдила Алёна. – А я вот верю. У тебя и фигура, как у Александра. Такие же плечи, торс...