Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

На площади народу не так чтобы много собралось. У эшафота толпятся, а в улицах ни души.

   — Как полагаешь, Фёдор Юрьевич, заговорщиков жалеют?

   — Ну, уж и жалеют! Если б и жалели, виду не показали. Праздник государь, сегодня. Пироги пекут, пиво мартовское пробуют. День такой — радошный. Кому охота на кровушку-то глядеть, хотя и преступную. Каждому до себя.

   — Плохо похлопотали. Зря, что ли, головы полетят? Согнать надо было, Иван Григорьевич, силой согнать. Сам знаешь, недолгий век стрельцам остался, как ни крути, кончать с ними пора.

   — Своё-то они, государь Пётр Алексеевич, отслужили. Кем, как не ими государство Московское воевало.

   — Было — прошло. На старой телеге в дальнюю дорогу не поедешь. Ну, что там — всё готово, нет ли? Нам ещё в Новинское скакать — не ближний край. Владыка положил сегодня храм свой святить — опоздать можно, да не больно. Цариц с царевнами тоже не вижу.

   — Как можно, государь. Государыня-царевна Наталья Алексеевна давно приехала — в возке дожидается. Солнце солнцем, а мартовское тепло не больно греет — зябкое.

   — О царевне не спрашиваю. А что царицы наши?

   — Царица Прасковья Фёдоровна тоже приехала. Прощения просила, что без царевен. Недомогают они у неё — о здоровье их печалуется.

   — Без её царевен обойдёмся. А старшие где?

   — До той поры не приезжали.

   — Вот, значит, как! Нет для них царской воли!

   — Государь, да не бывало никогда, чтобы особы женские на казнях из семейства царского...

   — Замолчи, Фёдор Юрьевич, замолчи! Не бывали, будут бывать. Это кого, значит, нет? Из сестриц моих сводных — Евдокии, Марфы, Екатерины, Марии, Феодосии Алексеевен. Ишь, в какой ряд выстроились, отродье Милославских!

   — Татьяны Михайловны, государыни царевны, тоже.

   — Тётку в покое оставь. Седьмой десяток разменяла. Бог с ней.

   — Царевич Мелетинской, наконец-то! Тебя, Александр Арчилович, дожидались. Да ты и сестрицу-красавицу с собой захватил. Ай, спасибо, ай, молодец! Дарья Арчиловна, дай родственным обычаем тебя расцелую. Царю, как скажешь, можно ли? Разрешишь?

   — Разрешу, государь. Ты нам ближе родного. Только и попенять тебе хочу. Что это ты с тестюшкой Александра Арчиловича удумал? Из земли покойника вынимать, сон вечный тревожить? Кабы покойница Федосья Ивановна, дочь его единственная, жива была, тогда что? И тогда бы казнь такую удумал?

— Тогда бы, может, и не удумал. А Федосьи Ивановны второй год уж нету. Зато вдовец наш при каком приданом её богатом остался. Селу Всехсвятскому со всеми его угодьями кто не позавидует. Не в накладе ты, чай, Александр Арчилович? А невесту мы тебе сыщем такую, что даже Дарье Арчиловне по сердцу придётся. С ней одной советоваться будем. Э, да вы долго там? Палач-то где? Пора!

Топит, топит мартовское солнышко снег в сугробах. Колеи по улицам водой заливает. От полозьев и то брызги летят, бриллиантами переливаются. Пётр Алексеевич и Александр Арчилович верхами. Дарья Арчиловна к царевне Наталье Алексеевне в возок подсела — в пути веселее: из Лефортова в Новинское не ближний путь.

Над Новинским звон. Большие колокола гудят. Мелкие часто-часто перекликаются. Владыка на паперти встречает в облачении пасхальном: дождался своего обетного храма. Помолодел весь. Государю не терпится: паперть в два шага перемахнул. В храме остановился — хор певчих поёт. Народ нарядный, радостный. В пояс кланяются.

Князь Фёдор Юрьевич посмурнел: вроде бы после казни-то исповедаться надобно. Владыка понял, вздохнул да и поторопил: государева воля — не им судить. Не им... освящается храм сей в память Девяти Мучеников Кизических, что людям облегчение и здоровье от всяческих недугов приносят, горячки, трясовицы, моровых поветрий... Чтобы обходила их беда и несчастие, чтобы жили семьи спокойно и мирно... Отстояли освящение. Не очень храм государю Петру Алексеевичу по душе пришёлся: прост, незатейлив. Разве что на огородах Новинских сойдёт, а денег всё равно жалко. Мог бы столицу украсить, а так...

С паперти сбежал — кругом грязь невылазная. Глина со снегом смешалась. Кони еле копыта вытягивают. Храпят. Для пешеходов мостки накладены. Все идут опасятся — подолы подымают. Не так надобно, всё не так. Вон даже на Кокуе...

   — Тебе, Фёдор Юрьевич, государство оставляю. Тебе за державой, да и за Москвой глядеть. Чего смурной-то?

   — Баловство это, государь, прости на смелом слове.

   — Баловство, говоришь. А если и баловство? Не может себе царь его позволить? Да и ты нешто можешь все мои помышления знать?

   — Не могу. Да и не хочу, Пётр Алексеевич. Не моё дело. А как слуга твой верный...

   — Опять не понял ты, князь! Не должен ты себя слугой чувствовать! Царём! Вот ведь в чём дело. Мыслить по-царски! Решать по-царски! Что тебе на меня оглядываться? Я далеко буду, а с тебя Россия спросит. В случае чего не вздумай с владыкой совет держать. Ни к чему тебе его советы. Старый он человек, хворый. Верный, это да. Только годы да хворь много отнять могут.

   — А я и не собирался, государь. Мир духовный — мир светский, законы у них, что ни говори, разные.

   — Значит, будет у тебя титул князь-кесаря и Его Величества. Так тебе сподручней будет с боярством нашим справляться. Преображенского приказа с тебя не снимаю — тут у тебя Суворов Иван Григорьевич преотличный помощник. Как полагаешь?

   — Как не согласиться: столько лет вместе. Князем Иваном как распорядиться собираешься, государь? Сынком моим.

   — Сынком твоим в своё время займёмся, не бойсь. А так впереди дел невпроворот. Вот кабы Господь сподобил собрать воедино королей английского и датского, папу Римского, Штаты Голландские, курфюрста Бранденбургского да ещё Венецию в придачу противу турок...

   — Далеко мыслями залетаешь, государь. Жизнь покажет, что выйдет. К обстоятельствам применяться надо, а ты, Пётр Алексеевич, горяч больно, ой, горяч.

На Кокуе весна. Снег лежит — домов не видать. А всё равно весной тянет. Улицы расчищенные. По обочинам, никак, ручейки зажурчали. Первые. Вороны на деревьях перекликаются. В садах все дорожки мало что видны — песочком речным присыпаны. Ворота там и тут отпираются намасленные: ни тебе визгу заржавленного, ни перекосу от зимнего времени. Возок к дому подъедет, дамам на землю ступить в туфельках можно. Кавалерам в ботфортах и подавно.

У дома Анны Ивановны вереница возков. Тянется к ней народ. Двери для всех нараспашку. Хозяйка мало того что красавица, модница, ещё и каждого приветить умеет. Каждому свои слова ласковые найдёт. Без чарки да овощей разных, фруктов засахаренных нипочём не отпустит. Послы в её доме днюют и ночуют. Прусский барон Кайзерлинг толковал, в Монсовом доме что в Европе.

   — Либлинг, наконец-то. Ждала тебя. Так ждала!

   — Правда, Аннушка, правда? А я думал, гостями развлекалась.

   — Как можешь, либлинг. Гости — чтобы время без тебя убивать. По мне лишь бы ты рядом был — никого более и не надо.

   — Розочка ты моя, выпуколка ненаглядная. За каждым разом красивей становишься.

   — Полно, либлинг. Так не бывает.

   — У других не бывает, а у тебя только так.

   — И всё равно уезжаешь, Питер? Меня одну оставляешь? Надолго ли расставанье наше?

   — Врать не стану, рёзхен-розочка моя, не знаю. Спешить к тебе стану, но дела все сделаю. Зато когда вернусь...

   — Что случится, когда вернёшься, либлинг? О чём думаешь?

   — Раньше времени говорить не стану, а переменить всё хочу. Как есть всё. Дождись только, рёзхен. Слышишь? Дождись непременно.