Иван V: Цари царевичи царевны

Маруфа презрительно косилась на них, но они не обращали на нее внимания.

Досифей встретил его возгласом:

— Наконец-то! Долгонько же ты ездил.

— Неужто? А сколько же?

— Четыре часа, вот сколько!

— Я был заворожен.

— Кем же? Уж не женщиной ли? Но они все скрывают свои лица под чадрою. Молодуха ли, старуха — все едино…

— Святой Софией. В очередной раз. Она не отпускает человека, — серьезно отвечал Спафарий.

— А тут без тебя произошло событие: в Золотой Рог вошел корабль с российскими послами. Завтра состоится их торжественное восшествие во дворец Топкапу и лицезрение его султанского величества. Это величайшая милость, которой удостаиваются немногие. Мы с тобою замкнем шествие.

— Неужто сподобимся?

— Как бы не так! Нас завернут от ворот — от ворот поворот. К султану и его чиновникам не являются с пустыми руками. А у нас они пусты. Мы бедняки. Дождемся их выхода да и отправимся в посольский конак. Дьяки привезли и нам мягкую рухлядь — соболей да горностаев и грамоту боярина Артамона Матвеева, благодетеля нашего. А заодно узнаем, как и чем живет Москва — третий Рим.

— Это небось на целый день?

— Не иначе. А что, тебе не по нраву?

— Не люблю церемоний, — признался Николай. — Все суета сует и томление духа.

— Забыл, и всяческая суета, — засмеялся Досифей. — Увы, ничего не поделаешь — от суеты не уйдешь.

Николай не пожалел: зрелище оказалось занимательное. Посольские дьяки с бережением спустились в золоченые каики и фелюки, а на берегу их уже ждал почетный эскорт султанской гвардии и целый табун лошадей. Дьяки с трудом по непривычке взгромоздились на них, и кортеж направился к Порте. Там прямо под небом были расставлены столы с угощеньем. Думный дьяк, глава посольства, был усажен на почетное место. И тотчас из дверей Порты показался великий визир в сопровождении других вельмож. Перед ним несли три бунчука. Он уселся напротив посольского главы и завязался разговор при посредстве двух драгоманов [8]. Обмен любезностями продолжался не более получаса. И после кофе и шербета дьяки в сопровождении хозяев снова взгромоздились на лошадей, и процессия тронулась к дворцу Топкапу — обиталищу солнца вселенной и светоча мира, как именовался султан в официальных документах. Заминка произошла невзначай — все посольские, а их со свитой было около полутораста — подошли к патриарху за благословением, и он отмахал руку. Впереди несли подношения султану — сорок сороков соболей, куниц и горностаев. Великий визир и его приближенные тоже получили свое.

Думного дьяка несли в кресле — таков был обычай. Процессия двигалась под визгливые стоны флейт и грохот барабанов.

У ворот дворца все спешились. Визир произнес короткую речь, содержание коей осталось неизвестным. А затем пятерых самых важных персон посольства усадили на носилки и понесли во дворец, чтобы вывалить пред очи любимца Аллаха.

Духовные во главе с патриархом и посольской свитой дождались выхода дьяков. Послы отчего-то разрумянились — видно, солнце вселенной опалило их своими лучами.

— Скользкий народец, — разглагольствовал думный дьяк, когда все оказались в четырех стенах посольского конака. — Норовят взять, а не хотят дать. Грамоту о мире не подписывают: мол, луна и звезды тому не благоприятствуют. Спрашиваю: а когда будут-то благоприятствовать? А они персты упирают в небо и плечами пожимают. Мол, о сем ведает лишь султанов звездочет.

— У них всегда так, — заметил Досифей, — надобно дождаться наступления джемази уль-ахыра, месяца схождения звезд. Он наступит через двадцать четыре дня.

— Государь батюшка повелел не медлить. Он этих басурман опасается, вероломства их.

— Вины вашей нет, оправдаетесь, — молвил Досифей. — Сказано: в чужой монастырь со своим уставом не ездят.

— Вестимо так, — согласился дьяк. — Поживем, стало быть.

— Ну а каково нынче на Москве?

— Смутно на Москве, смутно, — со вздохом отвечал дьяк. — Милославские с Нарышкиными не ладят, того и гляди — схлестнутся. Нету между них согласья. Да и меж бояр. Ревнивы, корыстолюбивы, славолюбивы. Раздоры: кому где сидеть. Кому выше, кому ниже. Места делят. Один глаголит: мы-де старее родом, от самого-де Рюрика [9], стало быть, место наше выше. А еще великое смятенье меж православными от Никона пошло [10]. Повелел креститься тремя персты да и петь в церквах по-гречески, что вовсе несообразно. Опять же некие поправленья в божественных книгах затеял. Смутил попов, а более всего смутил причт, народец православный. Не приемлют сего. Справщиков побили, Никона — в антихристы. Слава Богу — расстригли Никона.

— О сем знаю, — сказал Досифей. — Ну а государь-то что?

— Государь наш миролюбец. Ему ссоры да раздоры — что нож острый. Норовит всех примирить. От Никона, правду сказать, отрекся. Осмыслил, каково он любочестен да дерзостен. Расколол ведь православный люд. Занапрасно все.

— А ближний-то боярин, Артамон Сергеич, чью сторону держит?

— Вестимо, государеву. И ему Никоновы продерзости поперек горла стали. Всяко нашего батюшку царя тешит. Вот храмину потешную завел. Феатр называется. Там разные кумедии представляют. Немцин Яган Готфрид всем заправляет; обучил дворовых людишек боярина Артамона сему действу.

Его же люди на варганах да фиолях играть выучились. Повелел боярин из мещанских детей слободы Новомещанской отобрать двадцать шесть самых смышленых, дабы сей немчин выучил их в комидиянты… Слово-то какое — не упомнишь. Иных подьячих понуждали сим срамным действом займаться.

— Стало быть, царю-государю облегченье, старается боярин Матвеев.

— Старается, право слово. Душу легчит. А то ведь наш батюшка тишайший со всех сторон обложен: турки, татары, ляхи, шведы эти и свои, бояре. Нет на всех угомону. А сам-то благостен да богомолен: утешенье единое в постах да молитвах имает. Вот и нынче басурмана на вечный мир вызывает. А визир ихний токмо великим прозывается, а истинного значенья, видать, не имеет. Ждет салтанова решенья.

— У них такой порядок: все решения принимает Большой диван — совет пашей, высших, стало быть, чиновников, вроде боярской Думы. А султан — падишах — велит скрепить его решенье главной печатью. Тогда и без звездочета обходятся.

— А я так себе мыслю: не желают они миру. Живите-де в страже. — Думный дьяк почесал в затылке. — Мню: ворочусь ни с чем. Токмо один расход казне: сколь мягкой рухляди извели, а салтану золотой поднос с кувшином поднесли.

— Страху навели на весь христианский мир, — сказал Досифей. — а войско-то у них слабое, хоть и многолюдно оно. Многолюдством и берут. А чуть что — в кусты. Янычары свирепством прославлены, а на самом-то деле дух воинский у них слаб. Да и как ему возвыситься, когда, почитай, у каждого обширное семейство да свое дельце: кто торгует, кто ремесленничает. Охота ли воевать? А чуть что не по ним — котлы опрокидывают да барабанят в них. Мол, еда худа и все не по нас. Бунтуют.

— Навроде наших стрельцов, — после паузы сказал дьяк. — Наши тоже сановиты да нравны. Горлопанить любят, коли их против шерстки погладить. Да и кому охота воевать, можно ведь и живота лишиться.

Посмеялись. Потом опрокинули по чарке — с благополучным прибытием. По другой — за здравие царя-батюшки. По третьей — за ближнего боярина и главы Посольского приказа Артамона Сергеевича Матвеева. По четвертой — за иерусалимского патриарха Досифея, да будет он здрав и благополучен во веки…

И пошло. Сказано ведь — веселие Руси есть питие. Особливо на басурманской земле. Где уж тут меру знать! Подходили за благословением, припадали к руке. Мокрыми брадами стол метут, глаза выкачены, языки несуразное мелют. Потом петь зачали кто во что горазд. Одни божественное тянут, другие скоморошье. Потеха!

Досифей засобирался, Спафарий и люди патриаршие за ним. Один за другим выскользнули во двор — хозяева в угаре винопития и не почуяли: кои на лавке, кои под лавкой.