Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ)

— Подвинься, — приказала дама тоном, исключающим всякое возражение. — Я тоже туда залезу. Я только что приехала и теперь лазаю везде, дом смотрю — на всякий случай. Здесь, кажется, хорошо прятаться, да?

Я потеснился, хотя до сих пор мне казалось, что пространство за печкой тесновато даже для одного меня. Мы посидели рядом в темноте, часто дыша — я смущенно, моя благородная гостья — со смешком.

Пусть они нас поищут, хмыкнула она, то-то весело будет! А впрочем, — она наморщила маленький нос, — скажите-ка, мальчик, госпожа ваша матушка не очень злая? Мне не сильно попадет, если она меня потеряет?

Я объяснил ей, как смог — что матушка-то как раз добрая, а если кого и надо бояться, это мессира Эда. Она пытливо посмотрела на меня в темноте — и больше не спрашивала о причинах моих слез, ни тогда, ни когда-либо позже.

Ты того не помнишь — а я запомнил, как твоя толстая недлинная коса, перевязанная серебряным шнурком, противно щекотала мне шею, но я молчал, не желая тебя обидеть. Потому что с тобою, как ни странно, мне было лучше, чем без тебя. Такое чувство я доселе испытывал только к одному человеку на свете — к брату, да и то не всегда.

Дамуазель Мари, девица де Туротт, так церемонно представилась ты — любительница полазать по грязноватым дырам, сразу по приезде скинувшая дорогое, суконное верхнее платье и безо всякой жалости пустившаяся пачкать беленый шенс. А вы, мальчик, теперь будете моим другом — так же просто и бесспорно заявила ты, раз и навсегда обозначая мой драгоценный статус. Здесь ведь нет других детей, насколько я видела, а мне нужна благородная компания, потому что в доме в лесу жить очень скучно. Надеюсь, мальчик, вы знаете истории? Не только про святых, скукотищу, какую кюре рассказывают — а про разных зверей и птиц, какие живут на краю земли, и про чудеса, и про храбрых и куртуазных людей? И играть в Круглый Стол вы умеете? КАК, у вас в доме ни разу в него не играли, даже по праздникам?.. Вот ужас-то, придется вас всему научить.

Защищая честь дома, я рассказал про Николя Пайпу, морского человека — и весьма тебе угодил. Я попотчевал тебя историей про «преужасного Роберта-Дьявола, злодейского герцога, который милостью Божией раскаялся и стал праведником», как про него рассказывал отец Фернанд — и ты не заскучала, несмотря на нравоучительное содержание истории. Ты милостиво взяла меня за руку в тесном, паутиной заросшем углу, и подержала в своей. Невесть почему я жутко покраснел и заговорил про шатлена де Куси и даму Файель, вдохновленный первым своим успехом рассказчика.

Но оказалось, что у вас совсем иначе поют это лэ! Ты заспорила неожиданно горячо, утверждая, что сеньор вовсе не отпустил верного оруженосца шатлена, а напротив же, повесил его и силой забрал ларчик с сердцем. И вовсе не сеньоровы слуги оруженосца подстерегли, а сам сеньор. Я наизусть помнил эти строчки и начал яростно их зачитывать, на что у тебя нашелся совсем другой вариант — и тоже, к ужасу моему, отлично рифмованный! Мы так распалились ссорой, что даже вылезли из щели наружу и подрались; я, забыв про свежие раны, схватил тебя за косу, но ты оказалась более ловкой и здорово оцарапала мне руки и лоб. Я был еще слаб, потому что совсем недавно мне пускали кровь — по мнению монаха-доктора, к которому меня сводили в монастырь, у меня была слабая печень, и мне отворили потребную для излечения этого органа вену мизинца. Поэтому мне, не до конца еще восстановившему кровь после операции, оказалось нелегко справиться со здоровой и крепкой девочкой вроде тебя. За этим занятием нас и застал Рено, посланный найти приезжую девицу и немедля отвести ее на знакомство к госпоже моей матушке. После чего, удивленный обрывками нашего спора, долетевшего до его ушей, Рено и прозвал меня «шатленом де Куси».

Таков был единственный раз, как мы с тобой поссорились.

Изо всего долгого лэ негодный Рено помнил одну только строчку, первую: «Шатлен де Куси так сильно влюблен». Но этого было вполне достаточно, чтобы задразнить меня в свое удовольствие.

Единственную строчку Рено повторял то и дело — безо всякого повода, стоило только ему увидеть вместе нас с тобою. «Доброго вам утра, Мари, — неизменно сообщал он с шуточным поклоном, когда мы вместе встречались в нижней зале, чтобы отправиться на утреню. — А знаете ли вы — и вы, молодой сеньор де Куси, что так сильно влюблен — какого святого нынче день?» «Эй, шатлен де Куси! Ты что, так сильно влюблен, что не слышишь, когда тебя зовут?» — шутливо окликал он меня, смиренно возившегося — по отцовскому поручению — с чисткой колец его старой кольчуги. Отец вообще поручал мне много работы, обычно достающейся оруженосцам: Рено он гонял по делам гораздо реже, чем меня.

— Да не называй меня так! Какой я тебе шатлен Куси?

— Ничего, ничего, с домом Куси ты в родстве по матушке, может, вырастешь и шатленом станешь, главное не это — главное, что ты так сильно… на него похож.

Я весьма злился и обижался. Особенно обижала глупость дразнилки, усеченная строка, но драться с Рено я боялся, остро чувствуя разницу в силе между нами, кроме того, показывать свою ярость означало навеки подписать себе приговор. Клеймо «влюбленного» так и осталось бы со мною навсегда. Хорошо еще, у Рено хватало милосердия не дразнить меня при отце.

Новенький жонглер — такого еще не видели — появился у нас как раз в тот год, как было затмение. Тогда все подряд, взволнованные, искали в воздухе признаков грядущих катастроф — не умрет ли король? Не случится ли большой войны? А может, напротив же — христиане наконец вернут себе Гроб Господень? Или затмение предвещает закат византийского Солнца — окончательное падение Константиновой империи?

Помимо катастроф мировых, каждый ждал на свою голову мелких личных несчастий. Отец Фернанд весь адвент, и потом вплоть до Богоявления неумолчно громил грешников в каждой проповеди, сообщая по-овечьи толпящейся грустной пастве, что затемнение солнечного лика — Господень знак покаяться непосредственно нашему приходу. Сейчас я понимаю, что так оно и было — Господь посылает знаки не только всем, но и каждому, и покаяние наших бедных мужиков, да и нас с ними вместе, может послужить одной из причин, по которым солнце закрывает свое лицо от всего французского лена.

Новенький жонглер — звали его Жофруа — не слишком хорошо говорил, коверкая слова смешным бретонским акцентом, зато пел вполне сносно — мелодическая подача очищала произношение. Подыгрывал своему пению он на странном инструменте — вроде нашей гитары, только струн на ней было побольше. Маленький, остроносый — «воровская физиономия», сразу высказался мессир Эд и приказал Рено не спускать с певца глаз. Зимой хорошо слушать долгие-долгие лэ; даже отец зимой лучше относился к пению — прекрасноголосые парни из деревни на Рождество бывали у нас желанными гостями, в холодные месяца-то особо не повоюешь! Только и по дорогам зимой шататься мало кого тянет, так что бретонский оборванец, можно сказать, явился для нас Божьим подарком. Он сообщил, что добирается из Труа в Ланьи, желая поспеть к январской ярмарке; что же, желание понятное — к ярмаркам тянется не только знать и купечество, но все и вся, включая бедных певцов и профессиональных воришек. Зима выдалась довольно теплая, страннику в теплом плаще вряд ли грозила на дорогах гибель от мороза — особенно если спать у огня или находить на ночь приют под крышей. У нас парень — при ближайшем рассмотрении он оказался моложе, чем на первый взгляд, возрасту прибавляла только неряшливая рыжеватая борода — задержался дня на три, как раз в октаве Рождества. Он и сам был не прочь отдохнуть и малость отъесться при нашей кухне; а потом запас его песен иссяк, и мессир Эд недвусмысленно указал бретонцу на дверь. Но три дня жонглерского присутствия доставили всему нашему дому немало радости: греться у огня, слушая его козловатый голосок, выпевающий прекрасные истории, было чрезвычайно приятно. Так хорошо я Рождество еще никогда не отмечал.

Я выучил со слов жонглера, прося его повторять по несколько раз, две очень красивые рождественские песни — одну студенческую и одну явно деревенского происхождения, про «ослика и теленка над яслями»; одну недлинную песенку о том, что король Артур спит в пещере, в далеком долу, но настанет день, когда он выйдет наружу, чтобы победить злого антихриста; и много мелких отрывков из долгих баллад — про Тристана в лесу Моруа, про Елену Прекрасную, самую красивую женщину Трои, и про старого Иосифа Аримафейского, собравшего Кровь Христову в чудесную чашу Грааль. Но лучше всего была одна — под нее мессир Эд, к счастью, задремал у очага, и не удосужился прослушать слова хорошенько. Мне повезло: будь он настороже, немедля почуял бы исходящую от песни опасность и запретил бы ее петь еще в самом начале. А так мне удалось ее выслушать целиком два раза за три дня, и еще по разочку — отдельные места, которые сильнее всего хотелось запомнить. Я стремился набрать в себя этого лэ, чтобы потом втайне освещать им самые темные ночи. Слава Господу, подарившему мне на Свое Рождество большую удачу — никто не узнал моей тайны, ни спящий в кресле мессир Эд, ни Рено, задумчиво чинивший под жонглерское пение кольчужную перчатку. Даже матушка, глядя в огонь, думала, как видно, о своем и не замечала, как жадно я ловлю каждое слово. В лэ, подарившем мне такое утешение и спасение от мук грешной совести, повествовалось об Йонеке.