Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1 (СИ)

С наслаждением встряхивая меня, мгновенно парализованного страхом (хотя рот еще по привычке смеялся), отец другою пятерней уже ломал ветки ближайшего куста, выкручивая зеленую, не желавшую ломаться лозу. Вот паршивец, приговаривал он, я научу тебя имущество поганить! Спасло меня вмешательство брата; тот бесстрашно спрыгнул с крыши сарая — а было там не меньше трех с половиной локтей высоты! [4] — и умоляюще схватил отца за карающую руку. Сударь мой отец, сказал Эд учтиво, погодите драться, выслушайте, пожалуйста! Сейчас же пасхальная неделя, Господь велит в нее всех прощать, не надо, не наказывайте его. Пожалуйста, ради святого Причастия, которое мы только третьего дня все вместе вкусили в церкви! Мы же ничего не испортили; лестницы все целы, и веревки вовсе не запутались, если желаете, в один миг всё разберем и положим вещи по местам. И если уж на то пошло, так не младшего из нас двоих нужно наказывать, а старшего: ведь именно я, старший брат — просительно говорил Эд — придумал такую глупую, детскую забаву и подговорил на нее младенца. Вы правы, отец, это и в самом деле игра, недостойная отроческого возраста; накажите, по меньшей мере, обоих, но старший заслужил больше.

С такими благородными словами мой добрый брат собрался было снять рубашку и подставить спину — слишком привычным жестом, очевидно, частым для жизни оруженосца в Куси, — но мессир Эд, нахмурившись, отпустил меня. Видно, он так не желал наказывать своего любимого отпрыска, что заодно решил простить и нелюбимого, о чем тут же и сообщил: ладно, мол, Пасха есть Пасха, ступайте оба и больше не грешите. Только прежде извольте разобрать это… уродство, да не путайте хорошую веревку. Остаток дня, до самого ужина, мы с братом провели за печальной работой — уничтожая и разбирая по частям так долго изготовлявшуюся башню, почти настоящую, такую прочную и красивую. Мы больше не смеялись и не болтали — я чувствовал себя, как Иона, которого целиком заглотил, но вскорости отрыгнул левиафан. Под конец брат оживился и рассказал мне несколько военных историй — про то, как в нашей Шампани собрался веселый турнир, все окрестности Экри-сюр-Энь были вытоптаны и усыпаны шатрами, рыцари ломали копья, а дамы раздавали им награды, торговцы подносили дары и угощения, а жонглеры откалывали кульбиты — и тут появился бродячий кюре Фульк Нейский, весь в лохмотьях, борода клочьями, тонзура шириной с тарелку, истинно — святой человек. Тощий, как скелет, с голосом громче турнирных труб, и начал проповедовать поход к Святому Гробу — да так громко, и благочестиво, и яростно, что все рыцари повалились с седел и пали к его ногам, позабыв даже про дам и про выпивку; и сам граф Шампани и Бри, наш добрый Тибо — Царствие ему Небесное — немедленно принял крест, заливаясь слезами и разом отпустив без выкупа всех своих тогдашних пленников. Вот, парень, что святость-то людская делает! (Наш отец все равно бы никого не отпустил, думал я — ни единого турнирного пленника, с которого можно содрать хоть денье, хоть клочок поганой ткани. Явись ему сам архангел Михаил с проповедью — все равно бы не отпустил. Но это потому, что граф Шампанский во много раз богаче, потому и щедрее. Бедность да гордость, они щедрости не друзья.)

А наш добрый граф Тибо так и не доехал до Святой Земли. Горе-то какое! Ему пошел всего-то двадцать четвертый год, когда вернулось из Венеции посольство: маршал Шампани, убеждавший ломбардцев помочь Святой Земле, и его свита. Граф едва узнал, что дож Венеции согласился дать галеры для всей армии и пропитание на полный год, как вскочил на радостях с постели и приказал подать, несмотря на болезнь, коня и доспехи. Тут-то и разорвалась у него внутри важная жизненная жила, и пошла у графа горлом кровь, так он через несколько дней и скончался — от воинской радости. Вот по какой благородной причине нами теперь правит графиня, да малолетний граф Тибо Четвертый, а на самом-то деле — алчный французский король.

Мне жалко было молодого Тибо — я его никогда не видел, но по рассказам брата (бывшего на турнирах в Шампани с рыцарями из Куси) представлял его похожим на Эда, только постарше. Высоким, золотоволосым, с большим смеющимся ртом. Храбрый был наш граф, красивый — пошел в свою прабабку Альенор и бабку Мари, сестру короля Ришара — не чета французскому королю, который, по слухам, вернулся из похода за Море вовсе оплешивевшим, с лысой головою. И волосы так и не отросли — то ли из-за колдовства короля английского, отродья демоницы, то ли в наказание за скорое отбытие из Святой Земли… Жалко молодого графа, но еще жальче себя, так что трудно передать, как я был рад, что благородство моего брата спасло меня от отцовского гнева.

Но спасло, как выяснилось, ненадолго. Едва у мессира Эда испортилось настроение, он немедля припомнил мне старую вину. Это было в самом деле несправедливо и нечестно — наказывать за уже однажды прощенный проступок; горе мое усугублялось тем, что брат вскоре после Пасхи, проведенной с семейством, снова уехал в Куси. Мне предстояло жить без него все лето, а может, даже и осень. Без товарища, без заступника, с одним дурацким Рено под боком — с Рено, последняя забава которого состояла в том, чтобы научить меня новым страшным ругательствам (по его словам, так ругался сам король Ришар Английский, а уж тот богохульник был — редкостный! Недаром его семенем дьяволицы прозывали, недаром мать его, герцогиня Нормандская, никогда к причастию не ходила! Боже мой, это надо же — ругаться глоткой Господней, и зобом Его, и кишками, и… подумать страшно. Даже когда подобные богохульства произносил Рено, я сжимался от отвращения.) Итак, я сидел за печкой на корточках и старался плакать тихо, чтобы никто меня не нашел и не вытащил из укромного укрытия. Отец, выплеснув на меня свой гнев, несколько повеселел и успокоился, вследствие чего — как всегда в подобных случаях — ненадолго про меня забыл, к моему облегчению.

Нарушитель моего печального уединения, сначала так меня раздраживший, при ближайшем рассмотрении оказался девочкой. Существом столь небывалым в нашем доме, что я поначалу принял ее за случайно забежавшую дочку какой-нибудь деревенской служанки или прачки и попытался грубо изгнать. Из темного угла светлая фигурка с двумя веревочками косиц на плечах выглядела невнятно.

— Уходи-ка, девчонка, — окрысился я. — Это уж моя забота, что я тут делаю, я ведь сеньоров сын.

— Подумаешь, — фыркнула беленькая. — Тоже мне, сеньоров сын, сидит в углу и ревет, как женщина! Я-то, между прочим, еще поблагороднее тебя буду, так что не смей меня гнать, дурак.

— Я дурак?

— А кто ж еще! Его куртуазно и вежливо спрашивает дама, чего он плачет, а он засел в щели и лает, как собака из будки!

— Сама ты дура, — неуверенно сказал я. Я уже догадался, кто к нам пожаловал — ожидали со дня на день, думали даже, до отъезда брата успеет — легендарная девица де Туротт, Эдова невеста. За своим мелким горем я было забыл о приближении большой беды: к нам едет девчонка, призванная окончательно отнять у меня моего единственного брата.

Но ругаться я все равно не умел — отец, несмотря на жестокость обращения, хорошо воспитал меня, и всякий раз, говоря бранное слово, я тут же пугался скорого наказания. Так что и в суровом воспитателе есть свой толк, если подумать хорошенько.

Я сказал бранное слово — и тут же испугался. Сейчас она закричит на меня и побежит прочь, к отцу с доносом, в ужасе подумал я. И тогда конец мне пришел, вторых таких розог за день я просто не выдержу, умру — и все тут.

— Простите, девица, — быстро сказал я, делаясь очень красным с лица. — Бога ради… Я не хотел вас обидеть, не жалуйтесь на меня… мессиру Эду.

Но ты, любимая, ты по милости Божьей совершила маленькое чудо. Ты не только не обиделась. Ты меня поняла.

— Я никогда не жалуюсь, — кажется, именно так и ответила гордая девочка. — Что ж я, злодейка разве? Не хватало еще, чтобы из-за меня живого человека высекли, к тому же дворянина!

Она поглубже просунула голову в щель, и я разглядел ее лицо совсем близко от своего — удивительно красивое детское личико, уже вполне девическое, а не девчоночье — с длинными светлыми глазами, но притом с темными бровями и ресницами; вот только передние зубы чуть-чуть выступали, как у белочки.