Святая Русь - Князь Василько (СИ)

- И через костер прыгала?

- Прыгала!

Васильку показалось, что жена ответила даже с каким-то дерзким вызовом.

Марии никогда не забыть, как она провела ночь на Ивана Купалу. Тогда ей было шестнадцать лет. Еще с вечеру они с Любавой сняли с себя дорогие сережки, ожерелья и запястья и облачились в простые сарафаны. Поднялись чуть свет и тайком от старой благочестивой мамки, коя безмятежно спала в соседней горенке, вышли из женской половины терема.

Гридни, стоявшие на карауле у дубовых ворот, не задержали. Еще накануне Мария пришла к отцу и молвила:

- Тятенька, не забыл наш уговор?

Какой еще уговор? Что-то запамятовал, доченька.

- Да ты что, тятенька? И всего-то год миновал.

Год для князя целый век. Бывает, за год столь всего приключится, что и про всякие уговоры забудешь.

- Тогда напомню, тятенька. Ты сказал: когда мне шестнадцать исполнится, тогда и на Ивана Купалу отпустишь. А слово ты свое всегда держишь.

- Ишь ты, - ласково провел рукой по голове своей любимицы Михайла Всеволодович.- Знаешь, чем отца задобрить… Ну ежели обещал, то отпускаю. Мамка, конечно, как истинная богомолица, с тобой не пойдет…

- Да я с Любавой.

- Да уж ведаю твою озорницу, но то тебе не охрана. Пойдете с ключником Фомой Тычком. Он и силен как бык и все обряды ведает.

- Ой, как хорошо, тятенька! Мне такого и надо, чтоб обряды ведал.

Фома Тычок когда-то ходил в сельских старостах, а затем Михайла Всеволодович взял его в свои хоромы.

Сам же князь Черниговский не только не запрещал древние славянские обряды, но и сам частенько выезжал на тот или иной языческий праздник.

Епископ же сурово выговаривал:

- Тяжкий грех берешь на душу свою, сын мой. Ты, как мирской пастырь, должен подавать пример народу своему, а ты с крестом на шее, идешь на бесовские игрища.

- Прости, отче. На бесовские игрища, как ты глаголешь, почитай, идет весь народ. Ничего не вижу в том зазорного. Надо же когда-то людям отдохнуть с себя невзгоды. Жизнь-то у них бурная, на крови замешена. То набеги поганых отражают, то в усобицах рубятся, то на ремесле да нивах горбатятся. Пусть от всего забудутся и повеселятся. Не велик грех.

- Богохульные речи глаголешь, сын мой. И чадам своим как я ведаю, взирать на языческий глум не заповедаешь. То еще более тяжкий грех.

- И вновь прости, отче, но не я первый дохристианский быт не хулю. Больше того – многие князья помышляют возродить славянские обряды.

- Ведаю! – и вовсе осерчал владыка. – Не уподобь себя Игорю Северскому. Тому Господь с небес знак подал¹²⁷. Уходи, Игорь, уводи вспять дружину, иначе беда грядет. А он плюнул на Божье знамение, ослушался – вот и покарал его Господь. И теперешних князей покарает. Церковь никогда не узаконит языческие обряды¹²⁸. Не для того Владимир Святой крестил Русь, дабы вновь появились капища идолов.

- Не о капищах речь, владыка. О народных обычаях. Их никакой анафемой не истребишь.

- Вот-вот, и ты туда же, Ольгово семя. У всех Ольговичей один шаг до ереси.

Их спор затягивался. Однако могущественный князь Черниговский ведал, что владыка на рожон не полезет и к митрополиту всея Руси кляузную грамоту не пошлет.

Когда шли к Десне, ключник Фома всю дорогу рассказывал:

- Народ на Ивана всякие приметы подмечает. Коль на Ивана просо поднялось с ложку, то будет и в ложке. Коль ночь звездная – грибов будет вдоволь…

Мария внимательно слушала, а затем сбросила с ног замшевые башмачки, сошла с тропинки и побежала по траве.

- Ой! – съежилась Любава. – Застудишься.

- Не застужусь. Обильная роса – добрый лекарь. Неделю босой походишь – семь недугов снимешь.

- Воистину, княжна, - крякнул Тычок. – И откуда токмо ведаешь?

- А я, дядька Фома, люблю дворовых людей слушать. Они-то много всего ведают.

- Они наговорят, токмо слушай. И непотребное словцо выкинут, презорники.

- А непотребные я не запоминаю, - рассмеялась Мария. – И до чего ж щедрая роса! Огурцов будет – не обрать.

- И это ты ведаешь, княжна?

- Так от презорников, - вновь рассмеялась Мария и глянула на порозовевшее с восточной стороны небо. – Надо поспешать, дядька Фома. Как бы солнце не прозевать.

- Не прозеваем. Солнце на восходе играет. Выезжает из своего чертога на трех конях: золотом, серебряном и адамантовом¹²⁹. Едет к своему супругу месяцу. Вот и пляшет на радостях, будто младень тешится. Лепота! Век экой красы не узреть.

- Ужель когда и зрел? – усомнилась боярышня Любава.

- Вот те крест! Сколь раз, когда еще на селе жил. Там солнце чуть ли не каждый год в реке купается. Веселое, будто чарку поднесли. То спрячется, то вновь покажется, то повернется, то вниз уйдет, то блеснет голубым, то малиновым. А бывает, поскачет, поскачет, да и в воду сиганет. Купается. Не тошно ли в экой несусветной жаре по белу свету ходить?

Княжна, боярышня и ключник остановились на высоком обрывистом берегу, где уже собрались сотни черниговцев. Самый древний старец города, с длинной до пояса серебряной бородой, упал на колени и, воздев руки к солнцу, воскликнул:

- Даруй же благодать свою изобильную, светило!

После слов старика вся толпа опустилась на колени и, также воздев над головами руки, запросила:

- Даруй, Князь Земли! Взойди, обогрей землю нашу и одолей Князя Тьмы!

Мария и Любава также стояли на коленях и теми же словами вторили толпе.

Старец же истово обращался к светилу с новой мольбой:

- Отведи, Князь Земли, глад и мор, распри и брани. Повели никому не обнажать меча и учини благодатный мир!..

Еще долго столетний старец простирал свои дряхлые иссохшие руки к светилу. Затем раздались гулкие удары бубна, заиграли и запели дудки, рожки и сопели, и вся толпа принялась спускаться к Десне, дабы «очиститься» в освященной Князем Земли воде. Вошли в прохладную десну и Мария с Любавой, но боярышня лишь только окунулась, а княжна купалась столь длительное время, что ключник Фома Забеспокоился:

- Довольно, княжна! Теперь-то уж и впрямь застудишься.

- Не застужусь! – захваченная всеобщим веселым купаньем, с восторгом отозвалась Мария. – В сей обряд никто не простужается!

И все же ключник накинул на Марию заранее приготовленный теплый кафтан.

А вечером княжна и боярышня поднялись на Черную Могилу, на коей когда-то возвышалось древнее капище, и стали смотреть, как девушки парни прыгают через огонь. Мария уже ведала, что скакали через костер от «немочей, порчи и заговоров». Верил: тех, кто прыгает в Иванову ночь через огонь, русалки не тронут. Парни и девушки прыгали парами, взявшись за руки, и ежели руки не разомкнуться и –вслед полетят искры, быть им после Покрова оженками¹³⁰

Когда костер догорал, головешки раскидывали во все стороны – отпугивали ведьм: всякая нечисть разгуливает в Иванову ночь. Ведьмы ездят на Лысую гору на шабаш. Упаси Бог выпустить в ночное лошадь со двора! Ведьма только того и ждет. Вспрыгнет, уцепится за гриву – и на Лысую гору. Прощай коняга!

С усердием оберегали от нечисти избы и бани, хлевы и конюшни, гумна и нивы. За «обереги» принимались еще со дня Аграфены. В щели хлевов втыкали полынь и крапиву; хлев – любимое место ведьмы, так и норовит высосать молоко у коровы. Тут уж не плошай: втыкай перед дверью молодую осинку да разложи по всем углам «ласточьего зелья».

На ворота вешали убитую сороку, приколачивали крест-накрест кусочки сретенской восковой свечи, вбивали в столбы зубья от бороны, привязывали косы – ведьма порежется.

С горы хорошо видно, как запылали ночные костры в селах и деревеньках.

- Какая дивная красота! – воскликнула Мария. – Что это, дядька Фома?

- Мужики пуще всего оберегают нивы. Ведьмы страсть любят в них отдыхать. Вытопчут поле, оборвут колосья, наделают заломов. Прощай хлебушек! Чуть сутемь – мужики к полю. Всю Иванову ночь жгут костры, кидают головешки, шумят, галдят, обходят нивы с косами.