Перед грозой

В мексиканской литературе, как известно, роман о революции занимал весьма большое, если не главное, место на протяжении двадцатых — тридцатых годов. Достаточно, в частности, напомнить о таких произведениях, как «Те, кто внизу» Мариано Асуэлы, «Орел и змея» Мартина Луиса Гусмана, «Земля» Грегорио Лопеса-и-Фуэнтеса, «Пушки били под Бачимбой» Рафаэля Муньоса, «Роза ветров» и «Граница у моря» Хосе Мансисидора, «Креольский Улисс» Хосе Васконселоса, ставших уже хрестоматийными. Перечень этот можно продолжать и продолжать.

Авторами произведений, посвященных крупнейшему событию в истории Мексики нынешнего века, в первые послереволюционные годы выступали участники революции либо ее очевидцы. Вследствие этого большинство произведений носило в той или иной степени автобиографический характер, отражая политические взгляды, субъективное мнение, личные оценки автора, не всегда соответствовавшие исторической правде. (В отличие от других современных писателей Мексики, создававших произведения, посвященные мексиканской революции 1910–1917 годов, Агустин Яньес в революционных событиях не участвовал.)

К тому же далеко не все романы, как и рассказы, на эту тему бывали высокохудожественными. Зачастую авторы ограничивались лишь внешним описанием тех или иных событий, отрывочными, беглыми зарисовками тех или иных участников революционных боев. Авторитетный мексиканский исследователь, автор двухтомного труда «Роман мексиканской революции», профессор Антонио Кастро Леаль, например, писал: «Часто сравниваются различные эпизоды романа «Те, кто внизу» Асуэлы о серией моментальных фотографий, снятых классическим «кодаком», — графические воспоминания, непредвиденные и неточные, о группе крестьян, которая ринулась в революцию, боролась, побеждала и погибала. Даже такой знаток композиции, как Мартин Луис Гусман, не сумел избежать того, чтобы «Орел и змея» не были бы серией картин и эпизодов, пусть более тщательно отработанных, но о которых нельзя сказать, что между собой они отлично связаны» [137].

По суждению известного мексиканского писателя Карлоса Фуэнтеса, «в мексиканском романе о революции обычно не хватало перспективы. Близкие темы обжигали руки авторов и принуждали последних прибегать к технике документальной прозы, что в большей степени препятствовало им проникать в собственные находки. И пришлось подождать, пока в 1947 году Агустин Яньес не напечатает первое современное видение недавнего прошлого Мексики в романе «Перед грозой»…» [138]

В силу ряда серьезных причин, вызванных изменением социально-политической обстановки в стране, к сороковым годам литература о мексиканской революции уже не привлекала прежнего внимания.

И вот романом «Перед грозой» Агустин Яньес, — это не раз подчеркивалось литературоведами Мексики и других стран мира, — открыл новый этап в развитии мексиканской литературы. Автор романа выдвинулся, по словам Эммануэля Карбальо, как «бесспорный учитель современной мексиканской прозы» [139], Среди «непосредственных наследников литературных концепций» Яньеса венесуэльский критик Педро Диас Сеихас называет известного и нашим читателям Хуана Рульфо, автора «Педро Парамо» и «Долины в огне» [140].

«Перед грозой» — роман новаторский. Агустину Яньесу удалось, в отличие от его предшественников, по-новому взглянуть на революцию 1910–1917 годов, показать само назревание революционной ситуации в стране. Маленькое селение в Альтос-де-Халиско, не названное в романе, но, по предположениям мексиканских исследователей, это — Яуалика, что, кстати, не опровергает и писатель, стало как бы каплей воды, в которой отразилась жизнь целой страны, комплекс проблем, с которыми довелось столкнуться всему мексиканскому народу. В беседе с Эммануэлем Карбальо Яньес вспоминал, что в детстве «по пути в Яуалику (из Гуадалахары) ему довелось увидеть вступление революционных отрядов в селение Кукио» (о котором также упоминается в романе) и что это впечатление отражено на страницах романа.

Мрачны краски, которыми Яньес рисует жизнь селения, где обитают персонажи романа «Перед грозой» (писатель рассказывал, что, создавая этот роман, он постоянно слушал «Реквием» французского композитора Габриэля Форэ, чтобы передать настроение жителей селения, где царит религиозный фанатизм, ханжество, изуверство клерикалов). Медленно разворачиваются события в первых частях романа. Страх, страх, страх давит на сознание Людей, душит их волю. Казалось, беспросветная ночь опустилась тут и никогда не появится проблеск зари. Зловеще бьют колокола. Зловещие призраки преследуют людей. И воплощением всего самого человеконенавистнического выступает в романе иезуит Ислас… С исключительной проникновенностью писатель рисует образы представителей католической церкви, и их прихожан, и Вернувшихся из Соединенных Штатов батраков, уезжавших туда на заработки и узнавших там многое, и Викторию, которая прибыла сюда из Гуадалахары — будто из другого мира, но сумела понять дарование бедного звонаря Габриэля… А по мере того, как в селении разворачиваются дальнейшие события, изменяется ритм повествования. На страницах романа — другие краски, сочные, жизнеутверждающие.

В этом глубоко психологическом произведении Агустин Яньес талантливо показал неотвратимость революции, ее предгрозье.

Несомненной заслугой автора является раскрытие преступной роли церковников — могущественного и агрессивного союзника реакционной диктатуры. Нельзя не отметить, что почти никто из мексиканских писателей, создававших произведения о революции 1910–1917 годов, не касался достаточно серьезно антиклерикального аспекта борьбы мексиканского народа. Здесь Яньес также отошел от ужо протоптанных дорог и тропинок в литературе, посвященной революционным событиям.

Главным действующим лицом в романе выдвинут народ. Мозаикой человеческих судеб, очень разных и сложных, Яньесу удалось создать целую галерею портретов соотечественников и обширную панораму жизни своей родины. Яньес не скрывает поры в силы народные. И — пусть между строк — дает понять, почему в ходе буржуазно-демократической революции не осуществились все чаяния поднявшихся на борьбу.

Читая роман «Перед грозой», невольно вспоминаешь знаменитую фреску земляка и друга Агустина Яньеса, художника Хосе Клементе Ороско «Человек в огне», украшающую свод капеллы в родной писателю Гуадалахаре. На этой фреске, пишет мексиканский новеллист Эраклио Сепеда, «изображена фигура человека, которого пожирает пламя, но это не внешнее пламя, а сила, рождающаяся из самой плоти и терзающая ее, как в день Страшного суда… это одновременно и олицетворение духа нашей эпохи, снедаемой огнем поисков великих решений. Это величие настоящего человека, который ради правды превращается в огонь и который, невзирая на бесчисленные трудности, движется вперед, охваченный внутренним огнем. Это новый Прометей, обнаруживший, что огонь запылал в его собственном теле…» [141].

Могучие, страстные мазки кисти Ороско так близки, так родственны страстному, полному внутреннего огня слову Агустина Яньеса.

Из цикла произведений, посвященных Халиско, выпадают, однако, два значительных романа, созданных в конце пятидесятых годов, — «Творчество» и «С подведенными глазами, с подкрашенными губами».

В первом из них автором еще сохранена некая органическая связь и с Халиско, и с романом «Перед грозой». На страницах романа «Творчество» мы встречаем молодого композитора, получившего музыкальное образование в Европе и вернувшегося в Мексику. В этом композиторе не составляет труда узнать юношу Габриэля, одного из персонажей романа «Перед грозой», звонаря приходской церкви, неистовым колокольным звоном взбудоражившего захолустное селение, чуть было не задушенное фанатиками-клерикалами. Ныне Габриэлю «хочется проверить себя, обладает ли он творческим талантом, хватит ли у него способностей противостоять судьбе один на один… Годы обучения под чужим небом показали ему, что оторванному от родной почвы не достичь в искусстве высот общечеловеческого» [142]. Габриэль убежден, что, лишь окунувшись в стремнину народной жизни, можно создать настоящее, полнокровное произведение искусства, национального искусства. Во имя достижения своей цели он отвергает путь легких, мимолетных успехов, фальшивой славы, выступает против тех, «кто занимается чепухой под видом оригинальности, по сути являющейся отражением отражений отраженного французского или англосаксонского… тех, кто, следуя дурным чужим образцам, отказывается от своего…» [143]. Устами Габриэля писатель высказывает собственные эстетические концепции.