Жизнь и смерть генерала Корнилова

Когда Корнилов натянул на себя куцый, тесноватый мундир ландштурмиста, потом надел шинель, Мрняк придирчиво осмотрел его. Протянул поношенную форменную кепку с маленькой пуговкой-кокардой.

   — Теперь примерьте это, господин генерал.

Корнилов натянул на голову кепку, Мрняк с придирчивым видом обошёл его кругом. Потом обошёл ещё раз.

   — Ну что, не очень-то я похож на ландштурмиста?

   — Нет, почему же. — Мрняк критически сощурил глаза. — Вполне, вполне...

Поскольку генерал — не рядовой, в окошко палаты Корнилова, оформленной по всем правилам тюремного искусства, всё время кто-нибудь заглядывал — то дежурный надзиратель, наряженный в давно не стиранный, с желтоватыми пятнами халат, то заведующий тюремным отделением, то фельдшер-австриец, очень вредный, недоверчивый, с собачьим лицом, то просто любопытствующий денди-офицер из штаба крохотного гарнизона, расположенного в Кёсеге, — очень хотелось этому хлыщу посмотреть на русского генерала. Из-за всего этого было решено, что перед побегом Корнилов скажется больным и уляжется в постель. В нужный момент, когда настанет пора уходить, его подменит Веселов либо Мартьянов, — накроется одеялом с головой и сделает вид, что спит.

   — Господин генерал, может быть, к ружью ещё патронов добавить, для комплекта? — спросил Мрняк.

   — Не надо. — Корнилов покачал головой. — Я не уверен, что из этой дубины вообще можно стрелять.

Мрняк засмеялся — шутка ему понравилась.

   — При желании, господин генерал, стрелять можно даже из пальца, — сказал он.

Францишек Мрняк, несмотря на то что по его шее может заплакать австрийская верёвка, решил всё-таки бежать с Корниловым. На прощание он написал письмо отцу, в котором хвастливо заявил, что собирается утечь на восток вместе с «одним русским генералом». Письмо Францишек перечитал несколько раз, сделался грустным, запечатал послание в конверт и положил в тумбочку. Когда будут уходить, он заберёт его и по дороге бросит в почтовый ящик.

Но то ли природная забывчивость была тому виной, то ли спешка, то ли ещё что-то произошло, но, покидая казарму, Мрняк забыл письмо в тумбочке. Фраза насчёт того, что он собирается бежать с «одним русским генералом», стала ключом ко всему происходящему.

Ясным утром Мрняк вошёл в каморку, где стояла кровать генерала, огляделся, словно за ним мог войти кто-то ещё. Вытащил из кармана часы.

   — Вы готовы, господин генерал?

   — Я всегда готов, — с нотками некого раздражения, — надоело ждать, — ответил Корнилов.

   — Сегодня — очень удачный день для побега, — сообщил Мрняк. — Доктор Клейн отбыл в Вену, половина охраны — в увольнении...

   — Я готов бежать хоть сейчас. Хоть сию минуту.

В каморку генерала заглянул Цесарский. Увидев ожившее лицо Корнилова, он всё понял.

   — Я сейчас, — поспешно пробормотал Цесарский, — я сейчас... Только приведу Веселова.

На улице продолжало ярко светить солнце, пели птицы. Дышалось легко. Неужели спёртый дух этой жалкой каморки скоро забудется и вообще всё останется позади? Корнилов почувствовал, как у него обрадованно дрогнуло лицо.

Во дворе госпиталя тем временем выстроилась группа пленных, через несколько минут она, подгоняемая горластым унтером-ландштурмистом, направилась к воротам.

   — Ать-два, ать-два! — по-русски командовал горластый ландштурмист.

Мрняк посмотрел на часы.

   — Нам пора, господин генерал.

Корнилов молча кивнул, вскинул на плечо тяжёлое ружьё.

Их никто не остановил — ни на выходе из самого здания, у двери, где дремал старый красноносый солдат с седыми, встопорщенными, будто метёлки, баками, — солдат приоткрыл глаз, увидел Мрняка и, успокоенно кивнув, вновь безмятежно, как ребёнок, засопел носом, — ни на воротах, когда беглецы покидали территорию госпиталя.

Город Кёсег был городом белых стен и красных черепичных крыш. В палисадниках, обнесённых проволочными оградами, цвели пионы и золотистые, схожие с круглыми резиновыми мячиками цветы с бархатными лепестками. На крохотных балкончиках висели перины обитателей города — июльское солнце прекрасно прожаривало их, выедало клопов и прочих вредных насекомых, которых местные жители боялись, как проказы.

В городе, едва ли не на всех улицах сразу, раздавались визгливые крики — это переругивалась прислуга.

Мрняк и Корнилов неспешным шагом одолели одну улицу, другую, третью и не заметили, как очутились на окраине Кёсега — весь город состоял всего из пяти или шести улиц. Корнилов угрюмо вглядывался в лица встречавшихся ему людей, ловил в их глазах то любопытство, то равнодушие, то сочувствие, то недоумение, не выдерживал, отводил взгляд в сторону.

Его спутник считал, что садиться на поезд в Кёсеге не стоит — опасно, Корнилов же возражал ему:

   — Чем раньше мы покинем Кёсег — тем лучше, чем дальше мы уедем — тем целее будем. Если не сядем в поезд — потеряем несколько дней.

   — Два-три дня, не больше, — пытался убедить генерала Мрняк.

Однако генерал был непреклонен. Они сели в поезд, идущий на юг, в сторону станции Сомбатхей.

На кёсегском вокзале Корнилов купил полдесятка свежих газет: важно было узнать, что происходит в мире, каково положение на Русском фронте, который тут звали Восточным, и главное — не вступила ли Румыния в войну? По предположениям Корнилова, Румыния должна была вот-вот вступить в войну, как только она это сделает, границу между Румынией и Австро-Венгрией мигом наводнят войска неприятеля, тогда и шагу не сделаешь без проверки, без предъявления пропусков и вопросов: куда идёте, господа, и кто вы такие?

Всё это важно было узнать из газет, вычитать между мелкими строчками официальных сообщений, обесцвеченных и обезличенных военной цензурой. Но как ни старается цензура, всё равно в материалах кое-что остаётся.

Перелистав несколько газет, Корнилов произнёс удовлетворённо:

   — Слава богу!

Мрняк приподнял брови:

   — Что-нибудь случилось, господин генерал?

Корнилов нахмурился.

   — У Штефана Латковича из восемьдесят третьего пехотного австрийского полка — совсем другое звание, — сказал он.

Мрняк смутился, хлопнул себя ладонью по лбу:

   — Извините!

В половине четвёртого дня они покинули поезд, идущий на юг, — сошли на станции Раб. Здесь надлежало пересесть на поезд, направляющийся в Будапешт.

До прихода этого поезда оставалось полтора часа, и Мрняк предложил:

   — На привокзальной площади есть хорошая пивнушка — пиво сюда привозят аж из самой Чехии. Предлагаю дёрнуть пару кружек.

Корнилов согласился.

Здесь, на воле, несмотря на то, что территория была вражеской, даже воздух пахнул по-другому, ощущения были иными, чем в крепости либо в тюремном лазарете, и дышалось тут по-иному. В пивной выбрали угол потемнее, сели за стол.

Пивная была забита солдатами. Многие из них, как и Мрняк с Корниловым, ожидали будапештского поезда. Слышались ядрёные словечки и выражения — их будто бы высыпали на стол из лукошка, щедро, без счета, — смех, полупьяные вопли.

В основном это были солдаты, которые возвращались из отпуска в свои части.

Официант принёс Корнилову с Мрняком две кружки пива, поставил на стол. Заесть пиво Корнилов предложил блюдом экзотическим — солёными свиными ушами. Мягкий хрящ был нарезан, как лапша, полосками, густо сдобрен солью и перцем. Закуска к пиву первоклассная.

   — Солёные свиные хрящи очень вкусно хрустят на зубах, — сказал Корнилов.

Спутник его прелести солёных свиных ушей не понимал, но поскольку за стол платил Корнилов, согласился с ним.

Едва пригубили пиво, как за спиной раздалось громкое:

   — Ба-ба-ба! Францишек!

Мрняк вздрогнул и втянул голову в плечи. Медленным движением, словно ожидая удара сзади, поставил кружку на стол, обернулся. Сзади стоял Алоис Домносил — сослуживец Мрняка по полку, такой же, как и Мрняк, рядовой — щекастый, упитанный, пышущий здоровьем, весёлый.

   — Ты же должен быть в Кёсеге, Францишек.