Павел I

— Вы молоды, ваше высочество. Все видят, что вы скорбите и терзаетесь за других, оплакивая жертвы подозрительной тирании и зная, что сия тирания — следствие опасной, все возрастающей и, видимо, неизлечимой болезни родителя вашего. Все скорбят, все жалеют вас, зная, что воспаление рассудка и возрастающее бешенство воли, грозящее стать кровожадным и почти уже таковым и ставшее, прежде всего на вас отражается. До сих пор, однако, полагали, что болезнь монаршая не достигла степени пагубной. Полагали, что обращение к императору решительных и энергичных требований от особ, приближенных к престолу, преданных служению родине и славе империи, образумит императора и он отменит жестокие указы, смягчит невыносимое самовластие, вернется к образу действия более умеренному. О сем именно вашему высочеству представляли покойный генерал де Рибас и граф Панин в бытность его на посту вице-канцлера империи. Но ныне, когда болезнь императора стала буйной и кровожадной, и сих мер было бы недовольно.

— Чего же вы хотите? — опять спросил Александр.

— Должно овладеть особой императора и увести его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором, и где бы он был лишен возможности делать зло, — решительно и твердо ответил Пален.

— И где бы при отдыхе от державных трудов родитель получал правильное лечение и уход врачей, дабы по восстановлению здоровья вновь принять власть, ему принадлежащую, — сказал Александр. — Что если бы баронет Виллие с господами Беком и Роджерсоном, составив консилиум, в сем смысле от себя именем науки и властью докторской сделали родителю представление в светлую минуту?

И Александр устремил на Палена ясный, близорукий взор прекрасных очей своих.

Тяжкая злоба поднялась в груди курляндской лисицы. Но ответный взор Палена и «зеркало души» его были столь же ясны и простодушны.

— Увы! — сказал Палеи, — именем науки и властью докторской невозможно привести в действие то, что должно совершать именем отечества и волей народного единодушия. Только на вас одного нация может возлагать доверие! Только вы один способны предупредить роковые последствия продолжения сего царства ужаса! Вы поставлены между сыновними обязанностями и долгом по отношению ваших народов! Но в сию минуту последний долг согласован с первым. Как военный губернатор столицы я убеждаю вас согласиться на переворот!

— Переворот! — с ужасом отступая, прошептал Александр.

— Да, ваше высочество, необходим переворот. Ибо революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня-завтра. Мне в точности известно о мнениях и недовольстве столицы, на которую можно смотреть, как на орган всей нации. Должно спешить, чтобы предупредить опасные следствия отчаяния и нетерпения, с каким общество жаждет избавиться от этого железного гнета, от царства ужаса, от деспотического вихря, разбивающего ежедневно благосостояние сотен лиц, множества семейств, гибнущих в ссылке, в заточении теряющих имущество. Сия отчаянием порожденная общая революция может изрыть внезапно ров гибели и под родителем вашим, и под вами, и под троном вашим! В тайных собраниях столицы уже кричат не только «конституция», но и «республика». Должно провести неотложную меру сверху, не ожидая, чтобы ее потребовали снизу! Ваше высочество, умоляю вас именем отечества и нации, жаждущих освобождения, и мало того, — именем Европы и человечества, коим грозит страшная опасность, когда революция, возникнув из деспотического вихря и монархического террора, потрясет империю, — прикажите мне и преданным вам лицам арестовать императора и дозвольте затем предложить вам от имени нации бразды правления.

— Я не могу этого! Я не в силах! — заломив в отчаянии руки и обливаясь слезами, прошептал Александр и, бросившись ничком на диван, зарыл свое лицо в подушки.

Пален стоял над ним несколько мгновений молча.

Потом вдруг склонился к его уху и прошептал:

— Указ, подписанный императором о вашем арестовании и препровождении в крепость, у меня в кармане. Сего не довольно. Усыновление принца Евгения Вюртембергского и провозглашение его наследником престола решено государем.

Эти слова подействовали на великого князя, как прикосновение электрического тока. Он мгновенно поднялся на диване. Лицо его пылало, и в первый раз Пален увидел стальной блеск в больших, прекрасных глазах Александра.

Но вдруг гримаса плача опять исказила лицо юноши, и он опять повалился на диван, вздыхая, всхлипывая и повторяя:

— Это ужасно, что вы от меня хотите, это ужасно!

— Решайтесь, ваше высочество! — повторил над ним граф Пален.

Тяжкие вздохи были ответом, и, не поднимая головы, Александр только спросил:

— Когда?

— Завтра бы вечером, ваше высочество!

— О-о-о! — застонал Александр. — Невозможно… так скоро… лучше… через три дня… — говорил он прерывающимся от вздохов и плача голосом, — назначим… на одиннадцатое… когда дежурным будет… третий батальон… моего Семеновского полка…

— Не без труда могу согласиться на сию отсрочку, ваше высочество. Не без тревоги буду в следующие дни. Но будь по-вашему.

Великий князь поднялся с дивана.

— Пален, — сказал он, — поклянитесь мне, что жизнь моего родителя будет в безопасности.

— Клянусь, — поднимая руку, сказал Пален, — что жизнь вашего родителя будет в безопасности.

В уме Пален окончил клятву свою так: «Доколе сие не будет противоречить благу отечества и нации!».

IX. Диспозиция дьявола

Одиннадцатого марта утром граф Пален прохаживался по комнатам в своем частном доме и посвистывал, когда вошел граф Бенигсен. Отвесив Палену официальный поклон, Бенигсен сел в одно из кресел, в порядке стоявших вдоль стены под чехлами.

Несколько времени оба молчали. Бенигсен сидел невозмутимо, а военный губернатор по-прежнему похаживал и посвистывал.

— Встретил князя Зубова, в санях едущего по Невской перспективе, — вдруг сказал Бенигсен.

— Ну, и что же? — спросил Пален.

— Пригласил меня к себе ужинать.

— Будете?

— Я согласился, хотя собираюсь завтра выехать из Петербурга в свое имение в Литву.

— Что так?

— Император показывает мне явные знаки немилости, чего и ожидать должно было…

— Вот так история! Не хотите ли стакан лафита?

— Благодарю вас, граф. Я именно явился просить у вас, как у военного губернатора, необходимого мне паспорта на выезд.

Пален посмотрел на Бенигсена, улыбаясь и качая головой. Улыбался и Бенигсен обычной своей улыбкой, как будто нюхал крепкий уксус.

— Отложите свой отъезд, мы еще послужим вместе! — сказал, наконец, Пален.

— В самом деле? — отозвался Бенигсен.

— Да. И князь Зубов вам скажет остальное!

Они опять посмотрели друг на друга и вдруг разразились хохотом, как два авгура.

— Довольно шутить, граф! — сказал затем Бенигсен, становясь мрачно серьезным. — Говорите мне дело. Хотя я и ожидал со дня на день сей перемены, но, признаюсь, я не думал, что время уже настало.

— Сегодня в полночь! — важно отвечал фон дер Пален.

— А! — равнодушно отозвался Бенигсен. — И какой план?

— Я уже говорил, что князь Зубов вам все скажет. Приезжайте к нему в десять часов. Там застанете его брата Николая, сенатора Трощинского, генерала Талызина и князя Волконского. Все посвящены в тайну.

— А! — отозвался Бенигсен и стал жевать губами. — Я не могу ужинать перед самой дорогой. Я страдаю желудком. — Он помолчал.

— Позвольте мне паспорт для выезда в Литву, — вдруг сказал он.

— Точно, и выезд и въезд в моих руках. Но как ни сегодня, ни завтра я не допущу въехать в столицу генералов Аракчеева и Линденера, за которыми посланы фельдъегери государем, так и вас не допущу из столицы выехать ни сегодня, ни завтра. Я уже сказал, что мы с вами еще послужим вместе!

— Государь послал за Линденером и Аракчеевым? — переспросил Бенигсен. — Это есть весьма важно. Но мы связаны дружбой издавна, граф. А посему диспозицию сегодняшней ночи должно от вас мне узнать, а не от князя Зубова.