Махтумкули

Толпа снова заколыхалась, послышались возгласы одобрения. Сердар Аннатувак сердечно пожал руку Махтумкули, громко, чтобы все слышали, сказал:

— Да сбережет вас аллах для народа!

Со всех сторон потянулись руки, раздались слова одобрения и благодарности. Народ гордился своим поэтом.

Попив чаю и посовещавшись с сердаром Аннатуваком, Махтумкули стал собираться к отъезду в Хаджиговшан. В это время вошел Борджак-бай. Он был зол и испуган, его холеное лицо покрывали лихорадочные пятна, глаза суетливо бегали. Он нервно швырнул в сторону тельпек и, тяжело дыша, сказал:

— Зря вы мутите людей, поэт! Напрасно подогреваете их чувства!..

Махтумкули промолчал, ожидая, что еще скажет Борджак-бай, ведь не за тем же он пришел, чтобы только высказать свое недовольство.

— Мутите! — повторил Борджак-бай, распаляясь. — Мост поломали, народ взбунтовали!.. А что дальше?.. Что дальше делать будете?

— Напрасно, бай, волнуетесь, — спокойно возразил Махтумкули. — Разве я взбунтовал народ? К бунту никто не стремится, но он неизбежен, когда жизнь становится тяжелее каменной горы. Нестерпимый гнет — вот что взбунтовало народ! Но если вы болеете душой за людей, если вы имеете возможность облегчить их положение, я берусь успокоить их.

— Разрушить мост приказал я, — добавил сердар Аннатувак. — Если вы найдете иной выход из положения, исправить разрушенное недолго.

Борджак-бай дрожащей рукой налил чаю в пиалу, пододвинутую сердаром, выпил одним глотком, налил снова и снова выпил.

— Бейся до крови, но оставляй путь к миру, — сказал он, отдуваясь. — Надо и о завтрашнем дне думать! Легко ли меряться силами с государством? Завтра кизылбаши придут сюда с огромным войском, что тогда станет делать?

Аннатувак сощурился:

— Что же вы хотите предложить, бай?

— Надо постараться отвести беду с полдороги, пока еще не поздно. Давайте поедем снова к господину хакиму. Он человек разумный, — поймет.

А если не поймёт?

— Ну, тогда посмотрим…

В разговор вмешался Махтумкули:

— Я вижу, что бай действительно заботится о народе! — сказал он со скрытой иронией. — Верно, что от беды полезно уйти с полдороги. Что ж, Астрабад совсем не далеко, пусть бай съездит к хакиму. Может быть, ему посчастливится поймать птицу Хумай.

Борджак-бай свирепо уставился на Махтумкули.

— Почему это я должен ехать один? А вы? Боитесь? Что, у меня две жизни, что ли?!

— Разве в этом дело? — пожал плечами Махтумкули.

— А в чем же?

— В том, что вы верите хакиму, а я не верю. В этом мире нет хороших правителей. Все они, как голодные волки, рвут добычу. Может ли волк быть чабаном? Не может, бай, даже если его нарядить в шкуру овцы. Вы говорите о жизни, бай. Если бы ценой моей жизни можно было хоть немного улучшить положение народа, поверьте, я не задумался бы пожертвовать ею сейчас же! Все горе в том, что это не поможет. И смелость, бай, тоже надо проявлять в нужное время. Как говорится: "Не трудно мнить себя Рустамом — трудно быть им".

Не находя, что ответить, Борджак-бай молча посапывал. Сердар Аннатувак заметил:

— Скажем, что хаким действительно хороший и разумный человек. Но что он может сделать, если у него приказ свыше? Не возьмет же он наши беды на свою голову?

— В этом-то и суть дела, — сказал Махтумкули. — Зло — в сидящих наверху.

Борджак-бай надел тельпек, поднялся.

— Посмотрим, чем это кончится! — с угрозой бросил он и вышел.

Его никто не стал задерживать.

Бурное время… За месяцы пребывания в Астрабаде у Ифтихар-хана не было такого беспокойного и неприятного дня. Сначала, не дав как следует поспать, на рассвете разбудили его галдящие туркмены, пришедшие выручать своего поэта. Потом своим спокойствием и непреклонностью суждения Махтумкули вывел хакима из себя. После его ухода заявились старейшины Алиабада, Шахрабада и Чахарчиля и вконец расстроили его жалобами на плохое положение в селениях. В довершение ко всему пришло сообщение из Файзабада: крестьяне, не желая сдавать лошадей, взбунтовались и перебили старейшин.

Сердито покусывая тонкие губы, хаким думал: "Мало хлопот туркмены доставляют, так теперь еще свои бунтовать вздумали!.."

— Ну, погодите, скоты! — сказал он вслух, словно перед ним уже стояла толпа усмиренных бунтовщиков. — Я вам покажу, как не подчиняться приказу шах-ин-шаха! Вы еще узнаете хакима! Абдулмеджит верно говорит, что с вами надо разговаривать только на языке плети!..

Он начал ходить по комнате, поминутно роняя с ног широкие домашние туфли.

Вошел сотник, поклонился, протягивая письмо:

— Поэт Махтумкули посылает вам, мой господин.

— Махтумкули? — искренне удивился хаким.

— Да, мой господин!

— Сам принес?

— Нет, Какой-то туркмен передал часовым у ворот.

Сдвинув брови, хаким еще раз перечитал надпись: "Это письмо должно быть вручено лично в руки господина хакима" — и разорвал конверт. Познакомившись с его содержанием, он некоторое время молчал, потом сделал несколько глубоких вздохов, чтобы успокоиться, но все же в голосе его прозвучала ярость:

— Какой мерзавец принял это?

Чувствуя что-то неладное, сотник несколько раз поклонился:

— Сарбазы, мой господин!

— Какие сарбазы?

— Часовые у ворот, мой господин!

— Позови сюда того, кто принял! Быстро!

— Повинуюсь! — снова склонился сотник.

Оставшись один, хаким опять поднес листок со стихами к глазам. Он прекрасно понимал, кому адресованы эти напитанные горечью и ядом строки, — Феттахом туркмены иронически называли шаха Фатали. Значит, пророчишь падение престола, проклятый туркмен? В тюрьму шах-ин-шаха собираешься запрятать? "Я жив, но распятым считаю себя…"? Будешь распятым, мерзавец, будешь!

В дверях безмолвно возникли сотник и рослый усатый сарбаз. Хаким грозно уставился на сарбаза.

— Ты принял это письмо?

— Я, господин хаким!

— Кто тебе разрешил его принять?

Сарбаз молчал, переминаясь с ноги на ногу и испуганно тараща глаза на разгневанного хакима. Язык не повиновался ему.

— Чего молчишь, сын праха? — раздраженно спросил хаким. — Или ты считаешь себя главой дивана, дурак?

— Виноват, господин хаким! — залепетал сарбаз. — Простите, ага!.. Была пятница… Поэтому я и принял…

— "Пятница была!" — передразнил хаким. — А в субботу не принял бы, ушибленный богом?.. Говори, кто принес письмо?

— Один джигит, ага!.. Туркмен!

— Узнаешь его, если увидишь?

— Узнаю, ага! Сразу узнаю!

— Тогда иди и разыщи его, где бы он ни был! Не найдешь, получишь пятьдесят плетей! Убирайся с моих глаз, дурак из дураков!

Согнувшись в три погибели, кланяясь, как заводной, сарбаз задом выбрался из комнаты. Он был несказанно рад, что его отпустили целым и невредимым. А хаким сказал сотнику:

— Дай ему еще трех-четырех человек в помощь! Пусть весь город обшарят, но приведут ко мне этого письмоносца!

Не успел сотник выйти, как пришел Абдулмеджит-хан. О сразу понял, что хаким чем-то расстроен, и некоторое время выжидательно молчал, не зная, с чего начать Однако по всей видимости, молчание грозило затянуться надолго. Поэтому он сказал безразличным голосом:

— Сто пятьдесят всадников послал, ваша светлость!

— Сколько? — переспросил хаким, с трудом вникая в смысл сказанного Абдулмеджит-ханом.

— Сто пятьдесят!

— Мало! Надо было послать побольше! Пусть было бы уроком для всех окрестных селений!

— Не тревожьтесь, ваша светлость, — успокоил его Абдулмеджит-хан, — и эти сделают все, что надо. Их не подогревать, а сдерживать надо…

— Не надо сдерживать! — буркнул хаким. — Если эти чертовы туркмены не ответят мне до завтрашнего дня, в назидание всей провинции огнем зажгу степь! Всем от мала до велика глаза прикажу выколоть!

Он тяжело опустился на подушку, знаком указал Абдулмеджит-хану место рядом с собой. Немного успокоившись, сказал: