Плачь, Маргарита

— Едва ли фюрер этого хочет, — осторожно заметил Лей, следа за реакцией Гиммлера, который принялся протирать очки. — Если тот, кого вы… наметили, еще не знает о своей роли, лучше дайте ему другую, — продолжал он уже уверенней. — Об этом эпизоде всем полезно забыть.

— Я понял вас, — спокойно ответил Гиммлер. «Нет, не напрасно я не хотел оставлять их наедине», — подумал Роберт, вспомнив вчерашнюю ночь в «Шаритэ». Фюрер гениален, когда повелевает обожающей его толпой, но он мало смыслит в душах тех, кого любит сам. Вернувшись домой, Лей обнаружил Гесса спящим у себя в кабинете, за столом, и, разбудив его, спросил, для чего он тут мучается.

— Я тебя ждал, — улыбнулся Рудольф. — Мы с Эльзой гадали, какая из спален твоя, да так и не разобрались.

— Черт знает что! — рассердился Роберт.

— Ну извини пожалуйста. Мы решили, та, что с эркером, где померанцы цветут.

— Какие померанцы? О господи! Если бы я тебя не знал, решил бы, что ты издеваешься! Лучше скажи, как Эльза?

— Спокойна.

— А девицы?

— Плачут, шепчутся… Адольф предложил отпустить их в Вену к его родственникам. Так все-таки где ты…

— Здесь! На этом диване! Я о нем целый день мечтал. Спокойной ночи.

Он сел на диван, начал снимать плащ и тут же уснул. Рудольф некоторое время смотрел на него, припоминая, чего так и не успел сказать.

Вдвоем с Гретой они раздели Роберта. Сестра постелила постель, и они уложили его, бережно и ласково, впервые вместе переживая одно и то же чувство и радуясь ему, уничтожившему все непонимания и обиды последних дней — все, что мучило их и разъединяло. Они вновь ощутили себя близкими, родными и, в сущности, очень похожими — братом и сестрой.

Рудольф погасил верхний свет, оставив лишь настольную лампу, и они еще долго сидели рядом в кабинете Лея, обнявшись, и говорили о похоронах, о том, как сообщить родителям, об Ангелике, о Магде Геббельс, Грегоре Штрассере — обо всех, кто был с ними в эти страшные часы жизни, о Роберте. И Маргарита впервые призналась брату, как ей страшно здесь.

— Это как полет над пропастью… Пока летишь, дух захватывает. Но все время помнишь, что падать придется даже не на землю, а в… ад кромешный.

— Гели сообщила тебе, что мы с Адольфом продались дьяволу? — усмехнулся он.

— Это ваше право. Но неужели у Германии должен быть падший ангел-хранитель!

— Эльза рассуждает так же.

— Эльза не рассуждает. Она просто любит тебя.

— А ты, детка? Научишься ли ты не рассуждать? Пойми, то, что произошло вчера…

— Не нужно, Руди. Я все понимаю. — Она робко оглянулась на спящего Роберта и перевела дух. — Ты больше не сердишься на него?

Он только крепче ее обнял.

— Сержусь, конечно. Но Роберт мой друг. И что бы между нами ни было, мы справимся. Не бойся за него. Роберта всегда любили и будут любить. В этом его сила. Послушай, детка. — Он взял ее за подбородок и посмотрел в глаза. — Может быть, сейчас и не лучший момент, но я все же скажу тебе о другом человеке. Гели готова возненавидеть его, и ты вслед за нею. Не торопись. Не только нам с Эльзой, но и Роберту это было бы… неприятно.

— Руди! Я согласна не рассуждать, приносить жертвы, терпеть! Я на все согласна кроме… Руди, я не в идею не верю! Идею можно как-то вывернуть, приспособить, но… Здесь страшно не от того, что стреляют, не оттого, что злоба вокруг, а…

Она умолкла.

— Из трех фраз ты не закончила ни одной. Но я тебя понял, потому и начал этот разговор. И я скажу прямо. Не идеи, не страхи, не принципы, а твое отношение к Адольфу — вот то единственное, что способно заставить Роберта отказаться от тебя.

Она улыбнулась недоверчиво.

— Я и сам это не сразу осознал. И от него слышал другое. Но я убежден в том, о чем говорю.

Он вдруг увидел в ее глазах ужас. Она снова быстро обернулась, точно испугавшись, что Роберт мог услышать их.

— А разве я что-нибудь уже, разве я… «…себя выдала?» — додумал за нее Рудольф.

В этот момент он по-настоящему осознал, как глубоко и мощно чувство, захватившее его сестру, и как безрассудна ее любовь к Роберту Лею. Он сказал твердо, но без запальчивости, устало:

— Запомни одно: Роберт предан фюреру как никто иной, и с этим тебе предстоит жить. Кстати… Адольф предложил вам с Гели отправиться в Вену на закрытие сезона. Я бы не возражал.

— А Эльза? Может быть, не стоит сейчас оставлять ее?

— С ней буду я. Она усмехнулась.

— С ней буду я, — повторил Рудольф. — Пойдем спать. Скоро утро. Или… хочешь остаться?

«Хочу», — отвечал ее взгляд.

Когда брат ушел, она присела на ковер у дивана и стала смотреть на спящего. Роберт лежал так, как они оставили его, — на спине, раскинув руки, со слегка запрокинутой головой. Его грудь поднималась и опускалась так медленно, как бывает только в глубоком сне. Лицо было непривычно спокойное и все-таки очень живое — она чувствовала жар от щек и губ, которых ей так хотелось коснуться своими губами. Внезапно он открыл глаза. Грета вздрогнула и отпрянула, но это длилось лишь несколько секунд. Роберт глубоко вздохнул и, зажмурившись, медленно потянулся. Потом, повернувшись на живот, потянулся снова, как будто дразня ее и причиняя боль, уже знакомую ей острую и сладкую боль желания.

«Люблю — значит позволяю, — сказала она Ангелике. — А все остальное — ханжество и ложь». Так почему же она не могла пойти к нему тогда?

Она тихо ушла, умылась и легла в прохладную постель.

«Почему? Почему? Почему?» — продолжало отстукивать в висках.

— Грета… — послышался шепот Ангелики. — Ты спишь?

— Нет.

Ангелика в ночной кофточке присела на краешек постели.

— Вы с Рудольфом поговорили?

— Да. О разном. Я тебе завтра расскажу.

— Уже завтра.

— Мы можем поехать в Вену. Твой дядя разрешил.

— А Эльза?

— Рудольф хочет побыть с ней.

Гели молчала. За эти сутки она осунулась; под ее фиолетовыми глазами легли такие же фиолетовые тени, голос был непривычно тих. Она испытывала свою собственную, невыносимую боль, но никто не заглянул в душу Ангелики, только добрая Берта подолгу сидела у ее ног, прижавшись теплым, колышущимся боком.

Около полудня Маргарита вышла в столовую, и ей навстречу из-за стола поднялись четверо мужчин, прервав оживленную беседу.

— Я думала, что не увижу тебя по крайней мере сутки, — шепнула она Роберту, когда он наливал ей кофе.

— Возможно, дольше, — так же шепотом ответил он, — но зато потом мы сможем побыть вместе.

Гитлер, Геринг и Гесс уже спускались к машинам, а Роберт задержался, чтобы объяснить ей: десятого апреля в Зальцбурге открывается Конгресс немецких общин, и ему придется заменить на нем Рудольфа, которому сейчас лучше остаться с Эльзой.

— Я съезжу в Кельн. А числа седьмого встретимся в Вене, хорошо?

Слишком хорошо, чтобы поверить! Он поцеловал ее и, обернувшись уже на лестнице, помахал рукой. Зачем ей было знать, какие мысли вертятся в его голове, точно осиный рой, вызывая нервную сумятицу и тяжелое предчувствие новой надвигающейся вины?

В Вене на вокзале их встретил брат Ангелики Лео Раубаль. Цветы купить не догадался, зато сразу спикировал на Маргариту.

— Предупреждаю, не топорщи перышки, — зло шепнула ему Ангелика. — Грета невеста, и ее жених сделает из тебя фрикасе.

— Это мы еще поглядим! — самодовольно усмехнулся красавчик Леопольд. — Держу пари, кто-нибудь из дядюшкиных псов. Я сам из него бефстроганов сделаю.

— Из Роберта Лея?

Лео смолк. Заметив усмешку Ангелики, он тоже хмыкнул.

— Черт! Единственный, кто мне там по душе! И давно эго у них?

— С первого взгляда.

В Вене цвели тюльпаны. Солнце с утра заливало улицы, и все нищие, словно по методике Керстена, сидели лицами на восток. Этот весенний визит так отличался от осеннего, как будто между ними прошло много лет.

Фрау Анжела Раубаль вместе с Фриэдль еще в феврале оставила Бергхоф, сказав брату, что должна позаботиться о судьбе своей второй дочери, которая не так ловка, как первая и ее подруги.