Кровь и пот

— Ну, как тебя Ознобин принимал? — спросил Мюльгаузен после некоторого молчания.

Еламан понял, что Мюльгаузен как-то узнал, что он был у Ознобиных, и не спал, дожидался его возвращения.

— Хорошо принимали, — неуверенно сказал Еламан. Мюльгаузен опять помолчал, попыхивая папироской. Ясно было, что он хочет спросить о чем-то, но о чем, Еламан не догадывался. Наконец Мюльгаузен кашлянул и спросил:

— О чем же вы говорили?

— Да просто так… О том о сем… — Еламану почему-то не хотелось передавать разговор с Ознобиным Мюльгаузену.

Мюльгаузен, скрипнув кроватью, резко сел.

— У тебя что, секреты уже завелись?

— Какие там секреты… — мягко отозвался Еламан и улыбнулся примирительно, забыв, что улыбки его в темноте не видно. — Просто поздно уже рассказывать, спать надо.

— Ладно, — буркнул злобно Мюльгаузен. — Иди спи!

И повалился на кровать, и опять пружины под ним скрипнули и загудели.

Еламан тихо вошел к себе, тихо разделся и лег. Он думал о том, что обидел друга, что очень неловко все получилось. Потом другие мысли пришли к нему, он вспомнил, что Мюльгаузен не впервые спрашивает, не говорил ли что-нибудь важное Ознобин. «Или он нарочно поставил меня в подручные к Ознобину, чтобы я ему все докладывал? — подумал вдруг Еламан, и сердце у него застучало от обиды. — Да нет, он не такой, не может быть!»

Страшась и радуясь неизвестному будущему, Еламан долго лежал в ту ночь с открытыми глазами. Собаки, встревоженные чем-то, побрехали по городу и смолкли. Поздняя луна оранжево взошла над крышами, пригасив своим светом голубые звезды.

А Еламан все не спал.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Наевшись и отогревшись у мурзы после возвращения из Челкара, Абейсын потихоньку уехал домой. Узнав об этом, Танирберген побледнел, но никак не выразил своего гнева. Однако зло затаил. Потом до него дошел слух, что Абейсын с богатым обозом собирается в город. Взяв с собою косоглазого, Танирберген поспешно отправился к Абейсыну.

Путники всю дорогу ехали рысью и перед заходом солнца добрались до аулов, расположившихся в низине Куль-Куры. Заслышав стук подков на укатанной снежной дороге и всхрап лошадей, затявкали и забрехали хрипло со всех сторон собаки. Косоглазый, приглядевшись к одному из аулов, вдруг забеспокоился и догнал Танирбергена.

— Мурза! Может, свернем? А то вон та крайняя зимовка этого самого… красноглазого сатаны…

В самом деле, впереди за белым снежным бугром уже виднелось зимовье старика Суйеу. Танирберген было замешкался, но объезжать зимовье было уже поздно. Принахмурившись, приняв невозмутимый, гордый вид, Танирберген решительно направил своего аргамака прямо к зимовью Суйеу. Так он и проехал, не повернув головы, мимо зимовья Суйеу, хрустя по укатанному, пожелтевшему от верблюжьего и конского навоза снегу.

Абейсын оказался дома. Большой его двор был забит санями. На широких, крепких санях, ловко перехваченные веревками, возвышались тюки шерсти и шкур. Другие сани доверху нагружены были мороженой рыбой. В каждые сани запряжено было по породистому нару. Все было готово к долгому пути, когда неожиданно нагрянул Танирберген.

Абейсын заметил его в окно. «Ах, лиса! Учуял!»— подумал он и, быстро поднявшись, вышел навстречу.

Танирберген, царапнув взглядом по лицу Абейсына, холодно поздоровался. Абейсын старательно отводил глаза от хмурого лица мурзы.

— Скот забиваем на зиму, — томясь, сообщил он. — Видно, сердце друга издалека чует — в самый раз приехал. Проходи, мурза, в дом, гостем будешь…

— Ночевать буду. Прикажи постель постелить.

Не успел гость порог переступить, как молодая жена Абейсына уже и самовар поставила, и мясо в котел опустила. Бегая по хозяйству, она исподтишка взглядывала на мурзу, и глаза ее горячо вспыхивали. Танирберген знал женщин, на них у него был верный нюх. И он, взглянув раз и другой на молодую хозяйку, подобрался, стал покусывать ус, и уже совершенно иные мысли полезли ему в голову. Абейсын сделал вид, что ничего не заметил, однако спросил небрежно:

— Говорят, будто ты свою токал выгнал?

— Да, бабы не ладили между собой.

— Гм… Это ты хорошо сделал. Прекрасно отомстил красноглазому старикашке…

Танирберген промолчал. На эту тему он не хотел распространяться. Абейсын моргнул, выдавил усмешку на непроницаемом своем лице.

— Теперь как же? Собираешься обновить постель? Танирберген засмеялся — он любил такие разговоры.

— Э, барекельде! Твои слова ласкают мой слух. Может, у тебя и девушка есть на примете?

— Ну на девушек-то у тебя самого глаз как алмаз!

— Что и говорить… Но и твоему выбору я доверяю. Гм… — весело сказал мурза, маслянистыми глазами следя за молодой женой Абейсына.

Сообразив, что мурза подбирается к нему самому, Абейсын забеспокоился, залебезил, стал усиленно потчевать гостя.

— Попробуй вот этого… И вот этого отведай… — приговаривал он, придвигая мурзе кушанья.

Танирберген ел, пил, Абейсын настороженно следил за его взглядом, нервничал. Заметив, что гость наелся, он тут же спросил:

— А как насчет кумыса?

Гость и ответить не успел, а Абейсын уже кричал:

— Жена! Подай кумыс мурзе!

Танирберген подозрительно покосился на Абейсына. «Чего это он залебезил?»— подумал он. Удивляясь внезапной услужливости сборщика, мурза стал думать, говорить с ним сейчас об обозах или отложить на другой раз. Еще его мучил вопрос, поедет ли Абейсын с обозом и оставит ли его на ночь со своей молодой женой. От этих мыслей у мурзы дух занимался и сердце стучало. Кумыс пить он не стал, хлебнул только из расписной чашки и тотчас возвратил хозяину.

— Что так мало выпил? Или не нравится?

— Спасибо! Напился, наелся… — сказал Танирберген и прикрыл глаза. «Если отправит обоз и останется, тогда поговорим о деле, — думал он. — А если уедет, черт с ним!» Ноздри его подрагивали.

Абейсын, исподлобья взглянув на гостя, молча принял из его рук чашку. Рядом возилась служанка, но Абейсын чашку ей не дал, сам тяжело поднялся, понес на кухню. На кухне он вдруг яростно придрался к жене, обматерил ее и с шумом поволок какой-то тюк во двор. Еще из прихожей он крикнул, позвал кого-то и было слышно, как, скрипя по снегу, к нему подбежали несколько человек.

— Все готово?

— Готово, хозяин.

— Давно ждем!

— Замерзли уже.

— Тогда надо отправляться!

В прихожей поднялась возня. Тяжелые тюки выволакивали на улицу, тащили к саням. Немного погодя Абейсын опять вошел в комнату, но уже в шубе, подпоясанный, с тумаком в руке, готовый в дорогу.

— Ну, мурза, отдыхай на здоровье, — сказал он не своим голосом. — А я с обозом в город…

Танирберген даже не повернулся к хозяину, боялся выдать себя, только рукой меланхолично махнул — поезжай, мол. Абейсын вышел.

Раздались во дворе крики, захрипели верблюды, заскрипели полозья саней — обоз тронулся. Подождав, пока затихнут последние отдаленные звуки обоза, и увидев, что начали стелить постель, Танирберген пошел во двор. Полная луна стояла высоко. Вся снежная степь, казалось, купалась в молоке. Сани, тюки, верблюды, еще минуту назад загромождавшие двор, исчезли, будто испуганные бесплотные духи. Белый аргамак, привязанный в углу опустевшего двора, увидев хозяина, вытянул шею, застучал копытами, заржал — будто и он, подобно обозу, хотел исчезнуть, раствориться в лунной струящейся белизне.

На другой день Танирберген сел на коня спозаранку. Ехать берегом в обход залива Тущы-Бас было слишком далеко, и мурза направил коня прямо по льду, с которого сильный ветер накануне смел весь снег. Белый аргамак мурзы был хорошо подкован, быстро, будто парусная лодка, подвигался по гладкому льду.

Сначала перед мурзой был один только гладкий лед, уходящий вдаль и сливающийся с белизной горизонта. Потом далеко впереди зачернели точки. Догадавшись, что это рыбаки из аула на круче, Танирберген направил коня к ним. Сначала он удивился, что рыбаки забрели так далеко в море. Но потом вспомнил, что с прошлого года Темирке объявил самые богатые рыбой старицы и заливы запретной зоной и выгнал рыбаков в открытое море.