Кровь и пот

Мюльгаузен слово свое сдержал, устроил Еламана на работу в депо.

— Будешь подручным у старика Ознобина, — предупредил он. — Железо тягать, подносить, словом, делать, что скажут…

Ознобин был тот самый старик в очках, которого он видел сначала в депо, а потом на митинге.

Было Ознобину лет под шестьдесят. Два сына его погибли на германском фронте. Третий, младший, вернулся домой без руки и работал теперь в этом же городе, в вагоноремонтном цехе.

Сначала Ознобин Еламану не понравился. Он стоял у ворот депо и протирал тряпочкой очки, когда мастер привел к нему Еламана. Надев очки, Ознобин с усмешкой оглядел казаха.

— Здравствуйте, — сказал Еламан, краснея. — Вот… буду у вас подручным.

— Ясно. А где твой верблюд? Почему верблюдов не пасешь?

— Пас раньше, теперь…

— Ясно. Теперь, значит, сдал верблюдов аллаху, а сам пришел работать в депо? Ну раз так, давай-ка возьмись вон за тот конец этой балки…

Ознобин шел впереди, Еламан за ним. Ознобин не оглядывался и не видел, как Еламан весь налился кровью под тяжестью, как у него подгибались ноги, сутулились и дрожали плечи. Еламан же не спускал глаз с Ознобина, рассматривал его выпиравшие под тяжелой ношей худые лопатки, тонкую напряженную шею, сухой затылок с жилистой ямочкой посередине и тогда же в первый раз подумал о старике с почтением: «Апыр-ай, как ему, наверно, трудно, а? Ведь он старик!»

Уже к обеду Еламан весь был мокрый от пота. Но сколько бы он ни взглядывал на Ознобина, тот был по-прежнему легок и ловок в движениях, и ни малейшей усталости не было заметно на его лице. «Видно, фронт здорово пообглодал меня», — уныло думал Еламан.

Но прошло недели две, и Еламан втянулся в работу. Он полюбил старика Ознобина и старался все сделать побыстрее, приносил и уносил один самые тяжелые детали, пока Ознобин не сказал ему однажды:

— А ты бы, малый, поберег себя.

— Я и так берегу, — весело отозвался Еламан. Ознобин рассмеялся.

— Вот у меня есть один приятель казах. В город приезжает — всегда у меня останавливается. Бедный казах. Всего скотины у него одна-единственная верблюдица. Он ее и доит, он на ней и ездит. Он на ней и дрова возит и сено, а зимой еще и в обозе опять же на ней… И до того дело доходит, что он весной ее за уши поднимает, а сама она, понимаешь, уж не может подняться. Гляди, парень, теперь ведь весна, как бы и тебя за уши не пришлось поднимать…

Еламан перестал улыбаться, помрачнел. Вспомнил он рабочий батальон, вспомнил, как на лютом морозе голодные, оборванные казахи и киргизы тянули железную дорогу в город Сарыкамыс и десятками мерли на чужой земле.

Ознобин из-за очков внимательно посмотрел на Еламана, хотел еще что-то добавить, но промолчал. А вечером, после работы, вдруг пригласил Еламана к себе. По дороге домой они зашли в вагоноремонтный цех, и старик Ознобин познакомил Еламана со своим одноруким сыном. Дома возле колодца во дворе, поливая друг другу, они хорошо помылись и пошли ужинать

К ужину собралась вся многочисленная семья Ознобиных. За столом сидели молча, истово хлебали похлебку. Еламану очень понравилось, что семья была дружной, он вспомнил перебранки казахских жен, и ему опять взгрустнулось.

Ознобин не отпустил своего гостя и после ужина. Старику вдруг захотелось поговорить, он повеселел, забыл про усталость, даже глубокие невеселые морщины на его лбу разгладились.

До глубокой ночи засиделся Еламан у Ознобина. За один вечер он столько узнал, что вся прежняя жизнь стала казаться ему потемками, в которых он бродил ощупью.

Он узнал, что город раскололся как бы надвое. Если рабочие из депо в большинстве своем были под влиянием Мюльгаузена, то в городе люди как-то тяготели к Селиванову. Селиванова, студента Казанского университета, на последнем курсе обвинили в политической неблагонадежности и сослали сюда, в Челкар. В Челкаре он довольно скоро организовал вокруг себя городскую молодежь. Он стал собирать книги, покупал, выпрашивал где только мог, и скоро все стены небольшой комнаты в доме сапожника на окраине городка, где он жил, были заставлены книгами. Молодежь довольно быстро приохотилась к чтению, с утра до вечера у Селиванова толпился народ, и дом сапожника в городе прозвали «библиотекой».

Потом молодежь начала разучивать и ставить спектакли, на спектакли стали приходить рабочие, и селивановская «библиотека» превратилась в клуб, без которого челкарцы уже не представляли существования городка. Все новости приходили в город через Селиванова. Самые свежие номера газет, которые только можно было достать в этом глухом краю, были у Селиванова. Самые интересные и подробные письма из далекой России получал Селиванов.

От Селиванова челкарцы знали, что война еще не кончилась, что Временное правительство собирается продолжать войну до победного конца, что солдаты, изнуренные четырехлетней войной, бегут с фронта, что во всех своих неудачах Временное правительство обвиняет большевиков и повсеместно арестовывает их, что рабочие отряды и полки, сочувствующие большевикам, разоружены и расформированы, что Ленин снова ушел в подполье…

— Положение сейчас тяжелое. Временное правительство ни к черту не годится — власть должны взять большевики. И мы ее возьмем, дай срок! — сказал под конец Ознобин и устало откашлялся.

В доме уже все давно уснули. Старые часы на стене заскрипели, засипели, щелкнув, выскочила из окошечка кукушка, грустно прокуковала двенадцать раз и скрылась.

— О! — удивленно сказал Ознобин и поднялся, потирая поясницу.

— Да-да… Уже поздно, — смутился Еламан. — Пора домой.

— А далеко живешь?

— Да нет, близко. У Мюльгаузена.

Ознобин поморщился и как-то поскучнел лицом, будто пожалел, что так много наговорил сегодня Еламану. Он и руки даже Еламану не подал на прощание, пробурчал что-то себе под нос и отвернулся.

Как ни устал Еламан, а спать ему, несмотря на глубокую ночь, не хотелось. Бодро, весело было у него на душе, хоть и шел он глухим, уснувшим городом, и не было крутом ни огонька, и не на чем было остановиться глазу.

Без конца перебирал он в памяти все подробности вечера в доме Ознобина, все его слова о революции, о Селиванове, о необходимости сплочения среди рабочих.

С удивлением думал он теперь о Мюльгаузене, что тот вовсе не единственный и не всесильный человек, как ему казалось раньше. Оказывается, есть и другие люди в городе, которых уважают не меньше, чем Мюльгаузена. Как это говорил о нем Ознобин? «Горячий парень. Не понимает, что революция — это трудная работа. Дать ему волю, он готов захватить оружейный склад и совершить революцию за один день», — вот как сказал Ознобин.

Наслушавшись всяких хороших слов о Селиванове, Еламан теперь вспоминал, где и как видел он его раньше. Видел он его не один раз, но издали, и стал теперь представлять себе продолговатое открытое лицо, нежную улыбку, его даже как бы девичье обаяние. Вспомнил, как однажды встретился с ним возле магазина Темирке, как Селиванов вдруг окликнул его, подошел, улыбаясь, и крепко пожал ему руку.

— А я тебя знаю, — краснея, как девушка, сказал тогда Селиванов. — Мне Маша о тебе говорила. (Маша была сестрой Мюльгаузена.) И Ознобин о тебе рассказывал…

Пожал Еламану руку и пошел дальше, только и всего. Но теперь Еламан думал о том, какой все-таки хороший, открытый человек этот Селиванов и что надо будет и ему как-нибудь собраться в селивановскую «библиотеку», послушать разговоры, поглядеть на молодежь.

Так в понятных размышлениях и дошел Еламан до своего дома. Лампу он не стал зажигать, на цыпочках стал пробираться в свою комнату. У Мюльгаузена дверь была приоткрыта, и в могильной темноте ярко тлел огонек папиросы. Еламан удивился, что Мюльгаузен не спит, и совсем затаил дыхание, чтобы не шуметь. Но Мюльгаузен все-таки услышал его и позвал своим низким глухим басом:

— Зайди-ка ко мне!

Еламан, однако, в комнату не решился зайти, прислонился в дверях к притолоке.