Буйный Терек. Книга 2

— Но позвольте, — сбитый с толку, проговорил подполковник, — почему же ему все это не сказать нам троим, а вызывать к себе лишь одного офицера, да к тому же… — он замялся.

— Вы хотите сказать, бывшего недавно в плену у мюридов? — подсказал Небольсин. — Именно потому и следует господину прапорщику пойти к имаму, что он был его пленником, стал кунаком, узнал многое о горцах и добился доверия к себе… Думаю, что господин прапорщик Булакович должен, именно должен пойти к имаму, а для того чтоб он не был один, я, с вашего разрешения, — Небольсин повернулся к Булаковичу, — буду сопровождать вас. Надеюсь, это не обидит имама и разрешит ваши сомнения, господин подполковник.

— М-да… разве что так… вдвоем… Это уж иное дело, — обдумывая, медленно решал Филимонов. — Да, это другой коленкор. Идите оба, — согласился подполковник.

— Какова скотина!.. Ведь он не стоит и мизинца имама, которого презирает так откровенно, — возмущенно оказал Булакович, когда они с Небольсиным пошли к имаму.

— Он кретин, и это очень хорошо. Будь Филимонов умнее, я вряд ли смог бы напугать его упоминанием о Вельяминове. А вы, Алексей Сергеевич, извините, что я напросился к имаму. Ведь этот бурбон не разрешил бы вам…

— Я все понимаю, Александр Николаевич, спасибо! Идя со мной, вы оберегаете недавнего декабриста от доносов и клеветы, — подходя к сакле имама, тихо сказал Булакович.

Переводчик Идрис молча шел за ними. У входа в саклю стоял часовой; он посторонился, пропуская русских.

В маленькой прихожей их встретил Ахмед. Офицеры и Идрис вошли внутрь.

— Имам тебе ждет, ваша блахородия, два раз говорил: «Ишо нету моя гость русски хороши Иван?» Имам тебе так называет, — открывая дверь в саклю, говорил татарин.

Внутри сакли сидели четверо: Гази-Магомед, Шамиль, Гамзат-бек и ших Шабан.

— Буюр, Иван, буюр, урус-апчер, — пригласил имам.

Русские поклонились.

— Скажи имаму, Идрис, что я пришел к нему незваным, пусть извинит за это, — обратился к переводчику Небольсин.

— Не понимай такой слов, — виновато улыбаясь, ответил переводчик.

— Я знаю, я скажу… — торопливо перебил его Ахмед и быстро перевел слова капитана.

Гази-Магомед улыбнулся и сделал рукой приглашающий жест.

— Скажи имаму, что так надо, так будет лучше для его гостя Ивана, — показывая на Булаковича, продолжал Небольсин. — Я его друг.

Теперь уже Идрис, поняв сказанное, перевел имаму.

— Друг — это хорошо. Друг, если он настоящий, подобен хорошему кинжалу, не подведет, — садясь, ответил Гази-Магомед.

Все сели, внимательно разглядывая друг друга.

— Скажи имаму, что капитан знает мою матушку, что он лично выкупил меня и что мы как братья, — понимая настороженное внимание хозяев, сказал Булакович.

— Да будет аллах милостив к нему, мы с открытым сердцем встречаем его, — сказал ших Шабан. Гамзат-бек дружелюбно похлопал по плечу капитана.

— Ну, Иван, опять мы вместе и опять за одним столом. Помнишь, я говорил тебе в Черкее, — не горюй, хорошим людям, сильным сердцем и духом, всегда помогает аллах. Так и случилось. Ты опять со своими, не пленный, не солдат… апчер, — трогая пальцами погон Булаковича, сказал Гази-Магомед. — Как жил в Чечне, не обижали тебя? А солдат, раненный в руку, тоже вернулся?

— Не обижали, имам, спасибо тебе. Твое слово всюду оберегало меня: и в Чечне, и в Дагестане…

— А среди русских? — вдруг с лукавой усмешкой перебил его Гази-Магомед.

— Нет… там наоборот. Дружба с тобой, имам, там вызывает недовольство, подозрения…

— Глупые, недостойные люди! — сказал Шамиль.

— Единственный, кто, как брат, встретил, прикрыл меня от подозрений, — это он, — беря руку Небольсина, взволнованно продолжал Булакович.

Оба переводчика, дополняя друг друга, переводили слова прапорщика молча слушавшим мюридам.

— И в крепости остался я только благодаря его заступничеству… ну, помощи, помощи, — пояснил он, видя, как оба переводчика в недоумении посмотрели друг на друга.

— Полноте, Алексей Сергеич, — остановил его Небольсин.

— Нет, милый Александр Николаевич, я должен, должен этому замечательному человеку рассказать все о нас, — так горячо сказал Булакович, что даже и без переводчиков присутствующие поняли смысл сказанного им.

Гази-Магомед внимательно и пристально смотрел на Небольсина. Гамзат-бек удовлетворенно кивал, а ших Шабан негромко сказал что-то.

— Молитвы говорит арабски, — пояснил Ахмед.

— И к тебе, имам, он пришел вместе со мной только потому, что одному мне нельзя было идти… Я хоть и офицер, но был разжалован царем, находился в твоем плену, — Булакович горько усмехнулся, — мало ли что может сделать человек, поднявшийся против своего царя.

Мюриды внимательно слушали медленный, но точный перевод слов Булаковича.

Имам перевел взгляд с Небольсина на прапорщика. Суровое лицо дагестанца светлело, глаза подобрели, он молчал, но чувствовалось, как сосредоточенно думал он в эти минуты.

— Он сделал верно, Иван. И тут твой друг прикрыл тебя, но я не за тем позвал к себе. Скажи нам, ты знаешь, что написал в своем письме Клюге? — Он с трудом выговорил это имя. «Килугэ» — прозвучало оно.

— Да, имам. Нам прочитали его.

Гази-Магомед удовлетворенно кивнул.

— И твой друг тоже знает?

— Да, имам. Я тоже читал это письмо, — ответил Небольсин.

— Так, так, — не спеша проговорил Гази-Магомед. — А ты не сказал мне, что с твоим солдатом… умер, жив, вернулся к своим?

Офицеры удивились внезапному, не имевшему отношения к письму вопросу.

— Он жив, имам. Рука его перебита, пальцы не действуют, и он отпущен вчистую, домой…

— Вчистую, домой, — вздохнул Ахмед. Эти дорогие для каждого солдата слова растревожили его сердце. Он перевел слова Булаковича.

И снова все замолчали.

— Значит, вы оба читали письмо… Ну и что скажете, гости, на предложение Килугэ о моем прибытии в Грозную… — имам помолчал, — о добровольной сдаче русским, о прекращении газавата?..

Ших Шабан испытующе глядел на офицеров; Гамзат-бек резко повернулся на затрещавшем под ним табурете; имам ждал.

Переводчики с тревожным любопытством смотрели на русских.

— И можно ли верить заверению вашего генерала — «анарала», — сказал имам, — что ни мне, ни Гамзат-беку, ни Шамилю, ни Шабану и вообще никому из мюридов не угрожает ссылка или смерть?

— А также и требование сдать все наше оружие русским и вернуть им перебежчиков и пленных, — еле сдерживаясь, запальчиво вставил Гамзат.

— Имам, ты задал мне трудную задачу, но я человек честный, я помню все: и добро, оказанное мне, и зло, содеянное со мной, — начал Булакович.

— Так оно и должно быть, Иван. Ты человек и мужчина… Ты должен помнить все — и хорошее, и злое. За добро надо благодарить, за зло мстить до самой смерти…

— И даже после, на том свете! — выкрикнул Гамзат.

— Слышишь, что сказал ших Гамзат?.. Так и должно быть, Иван, а теперь продолжай.

— Имам, наши начальники — и Клюге, и Пулло, и даже генералы Розен и Вельяминов, если дадут тебе слово чести, не тронут тебя…

Горцы зашевелились, один Гази-Магомед неподвижно сидел, слушая Булаковича.

— …Но что значат они и их слово там, в Петербурге, в России? Ничего, пустой звук! — твердо продолжал Булакович. — Здесь, на Кавказе, они имеют вес, силу, значение. Там, в России, таких, как они — сотни, — продолжал прапорщик, — там они ничто. Никто не послушает их, да они и не осмелятся сказать. Разве что Ермолов, но он в опале… Ну, царь не любит его, — пояснил Булакович.

— Да, этот сын шайтана, проклятый Ярмол, один был, с кем можно было и воевать и говорить честно, — согласился Гази-Магомед.

— Поэтому, имам, не ходи в Грозную. Царь никогда не помилует тебя, как никогда не простит и нас, тех, кто шесть лет назад поднялся против него.

Горцы молчали, но в этом молчании было красноречивое восхищение словами прапорщика.

— А что думает твой друг? — спросил Гази-Магомед. — Каково его мнение?