Да будет воля твоя

— Разве кохана государыня запамятовала, чего хотел Прокопий?

Марина промолчала: ей ли того не знать, — а вслух сказала:

— Завтра трубы поднимут казаков, и они покинут Калугу. Казаки пойдут в Коломну. Следом в Коломну переедет и весь царский двор с царевичем.

От подошвы зеленой горы и вниз до слияния Оки с Волгой, где поставили соляные лабазы именитые братья Строгановы, растекаются рубленые амбары и клети, лавки и лари, палатки и навесы нижегородского торжища. Его левое плечо развернулось привольно, зато правое уперлось в мощную кремлевскую стену и угловую квадратную башню, грозную жерлами пушек и темными стрельницами. Башню именуют Ивановской, оттого и торжище назвали Ивановским свозом.

Сюда привозили товары не только российские купцы, но и гости из многих стран. С низовий Волги плыли в Нижний Новгород гости с Востока, морями и реками к верховьям великой реки добирались торговые люди из немецких и иных земель.

В Смутную пору заморские гости редки, однако и без них на торжище людно. Особенно когда положили начало земскому ополчению.

С раннего утра собирался народ: кто торг вел, кто к товару приценивался, а иные так, потолкаться пришли, поглазеть, послушать.

А торжище шумело, кружило. Солнечным днем Красной горки — в первое воскресенье после Пасхи — бродили по торжищу ватажники. Держались кучно — все надежней.

Возле Ивановской башни шустрый парень монетой поигрывал, зазывал:

— Кто удачи попытает? Торопись!

Андрейка парня за руку ухватил:

— Дай-кось метну, а ты отгадай.

— Нет такого уговора.

— В таком разе не плутуй и топай отсель.

А на торгу страсти разгорались. Сбившись в толпу, мужики судили городских воевод и бояр, какие только и знают, что болтают об ополчении, а дело с места не сдвигается. Где деньги на ополчение?

На бочку из-под рыбы взобрался коренастый мужик стянутыми тесьмой волосами, обратился к толпе:

— Люди, сколь ждать? Аль егда недруг всю Русь подомнет? Эвон, в Москве хозяйничают!

Андрейка Артамошку локтем подтолкнул:

— Минин то!

А народ уже загомонил:

— Сказывай, Кузьма!

— О чем речь еще вести, нижегородцы, вы и сами обо всем знаете. Пора от слов к делу приступать. Ополчение оружать, кормить, а для того деньги надобны. Соберем ли, братья и сестры? Не пожалеем ли на святое дело? Пожертвуем всяк свое в общий котел!

— Аль сомнение в нас держишь, Кузьма Захарьич? Нижнему Новгороду Русь спасать!

— Отдадим все, чем богаты, — продолжал Минин, — заложим дома свои и имущество, злато и серебро внесем на алтарь отечества!

— Верно, Кузьма Захарьич!

— Бабы, голь перекатная, последнюю рубаху скидавай, плат-убрус гони! — выкрикнул рябой гулевой.

— Собирай, Минин, рублевики, все, чего жертвовать станем! Животы положим своя за матушку-землю нашу!

— Тебе верим, Минин, и казну вверяем! Руки у тебя честные!

Вперед протиснулся лодочник с перевоза, вытащил из-за отворота кафтана кожаный кошель, высыпал на ладонь горсточку серебра:

— Держи, Кузьма Захарьич, ведай казной ополченской, бери на себя все хлопоты. От всего Нижнего Новгорода челом бьем!

И толпа дружно подхватила:

— Попросим! Не откажи!

Сгрудилось торжище, в один голос вторит:

— Быть Кузьме Захарьичу старостой ополчения, головой воинства!

Низко поклонился Минин и, дождавшись тишины, сказал громко, чтоб все услышали:

— Да будет воля ваша, граждане Нижнего Новгорода! Да будет воля твоя, народ российский!

Собрались в хоромах князя Черкасского. Когда Минин вошел в просторную горницу, на лавках и за столом уже сидели воеводы Андрей Алябьев и Михайло Дмитриев, стольник Федор Левашов, боярин Петр Мансуров да несколько дворян и казацких старшин со стрелецкими головами.

Князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский — черкесская кровь, из тех, каких привечал царь Грозный, — заметив Минина, широко повел рукой:

— Милости просим, Кузьма Захарьич!

Прошлой зимой Черкасский воротился в Нижний Новгород, успев послужить самозванцу и в Тушине, и в Калуге. Отъехал, не поладив с Трубецким.

Уселся Минин с татарским ханом Барай-Мурзой Кутумовым, положил на колени сильные руки, привыкшие держать топор мясника, присоединился к разговору.

Речь вел боярин Мансуров. Тянул скрипуче:

— Не войной бы Нижнему Новгороду на ляхов идти, а полюбовно с Жигмундом урядиться. Нам ли тягаться с Речью Посполитой?

Барай-Мурза выкрикнул гневно:

— К кому на поклон шлешь? Я, татарин, Владислава царем не признаю, и народ мой с Россией заодно!

Стольник Левашов на хана покосился:

— Как знать, где упасть.

— Не признаем добром — покоримся силе, — снова проскрипел Мансуров.

— Мы ль не бивали ляхов, боярин? — подал голос Алябьев. — Сапегу и Лисовского кто поколачивал?

— Воистину, воевода Андрей, — пробасил Михайло Дмитриев, и его поддержали стрелецкие головы, старшины и дворяне.

— Это когда с Москвой вместе, а под кем Москва ноне? — упорствовал Мансуров.

В горнице сделалось шумно, все заговорили разом. Черкасский головой покачал:

— Утихните! Люд новгородский слово свое без вашего спора сказал, иного пути не ищите. Давайте лучше удумаем, как ополчению земскому подсобить. Так ли, Кузьма Захарьич?

Минин поддакнул:

— Справедливы слова твои, князь Дмитрий Мамстрюкович, курочка снесла яичко, и не простое, а золотое.

Мансуров недовольно покосился:

— Аника-воин!

Минин усмехнулся: неугомонный боярин Петр. Обратился ко всем:

— Граждане Нижнего Новгорода всяк от щедрот своих жертвуют, а вам, воеводы и старшины, то земское ополчение ратному делу обучать.

— Сравнится ли пахарь и мастеровой с гусаром и рыцарем? — высказал сомнение стольник Левашов. — Чать, против коронного воинства ополчение пойдет?

На стольника накинулись Алябьев и Дмитриев:

— Зачем такие речи, не порочь ополчение земское. И не скопищем пойдем на коронное войско, а полками, изготовившись добре. Еще не перевелись на Руси ни воеводы, ни воины.

— Разумно, воеводы, — сказал Черкасский, — настал час помыслить и о главном воеводе.

— Чем не воевода Алябьев? Чать, он водил нижегородцев с князем Шереметевым, — предложил Левашов.

Головы к воеводе Андрею повернулись, но тот отказался решительно:

— Нет на то моего согласия.

Черкасский снова заговорил:

— Слухом земля полнится, люди именитые. Сказывают, на Москве храбро сражался с ляхами князь Пожарский. Да и по Зарайску о нем молва добрая.

Задумались. Вдруг Мансуров голос подал:

— А не покликать ли нам князя Трубецкого?

Черкасский вскинулся:

— Как тебе, боярин, такое в голову взбрело? Нет уж, люди именитые, если искать на стороне, так лучше Пожарского не назовем. Он и мудр, и в ратных делах поспешности не допустит, да и на сделку с совестью не пойдет.

— Молод князь Дмитрий, — снова возразил Мансуров. — Да и кой он воевода?

— Молод, да не горяч, — вставил Барай-Мурза. — Поклонимся Пожарскому.

— Коли князю Дмитрию доверим быть над ополчением воеводой, надо послов к нему слать, — сказал Дмитриев.

Алябьев предложил:

— Тебе, князь Дмитрий Мамстрюкович, и ехать с посольством.

— Нет, люди именитые, попросим на то Кузьму Захарьича. Ему народ честь оказал, и им с Пожарским над ополчением земским стоять.

Минин поднялся:

— Ежели воля ваша, не стану время терять. Мыслю, не откажет князь Дмитрий Михайлович: не на пир зовем, на святое дело.

Над Нижним Новгородом сгустились сумерки, город угомонился, и даже на пристани, где собирался бездомный гулевой люд, в такой час делалось спокойнее, каждый удалялся на ночлег. Все больше сыскивали они его под бревенчатыми строгановскими лабазами. Душными летними ночами от соли, какую доставляли из Великого Устюга и иных мест Северной Двины, тянуло свежей прохладой.

В тот вечер Минин долго ходил берегом Волги, о всяком передумал. Вспомнилось, как начинали жизнь в Нижнем Новгороде, перебравшись из Муромского края. Все наживали с женой Татьяной: и имущество, и людское доверие. Ладная у него жена и домовитая. Полжизни у Минина за плечами, сына скоро женить, а самое трудное, поди, теперь настало.