Атаман Семенов

В один из таких жарких дней к Писареву на квартиру вновь пожаловали контрразведчики, одетые, несмотря на жару, в плотные, отлично сшитые костюмы.

Господин Писарев, вам положен гонорар, — произнес один из них и достал из кармана ведомость и тощую пачечку денег, перетянутую полосатой банковской бумажкой.

Писарев бросил на пачечку быстрый взгляд и поморщился: во Владивостоке, где принимали либо золотые николаевские пятерки с червонцами, либо йены и доллары, на эти бумажки даже пустую пачку от папирос не купишь.

— А в долларах или йенах нельзя? — спросил он.

— Нет.

Бывший штабс-капитан вздохнул,

— Недорого же вы цените наш труд.

— Совсем напротив. Как истинно русскому человеку мы выдаем вам истинно русские деньги — рубли. Патриоты от иностранной валюты обычно отказываются.

— Ну, это обычные люди, а я — человек необычный.

Старший промолчал, извлек из кармана расписку, заранее отпечатанную на машинке.

— Для того чтобы окончательно поставить точки над «i», нужны две подписи — в ведомости и в расписке.

— Не оставлять следов нельзя?

— Об этом следе никто никогда не узнает. — Старший достал из кармана пиджака вечное перо, открутил колпачок.

Писарев взял перо, вздохнув, дурашливо поплевал на него и расписался. Вначале в одной бумаге, потом в другой.

— Осталось провести заключительный этап операции, — сказал старший, — и мы с вами, Сергей Артамонович, разойдемся, как в море корабли. Красиво, торжественным строем.

— Хорошо, что без салюта, — Писарев выразительно щелкнул пальцами, — таких салютов я боюсь.

— Завтра вы должны послать Григорию Михайловичу депешу следующего содержания: «Все готово к восстанию. Владивосток, соскучившийся по сильной руке и порядку, уставший от мелких переворотов, в результате которых к власти приходили никчемные люди, безоговорочно поддержит Вас. Последний разговор с братьями Меркуловыми состоялся два часа назад. Они делают ставку на Вас, Ваше высокопревосходительство, и только на Вас. Сообщите о дате Вашего выступления из Порт-Артура». — Старший умолк и удивленно поднял брови. — Сергей Артамонович, да вы, никак, обладаете памятью Цезаря, Сенеки и Фомы Аквинского, вместе взятых?

— А что, собственно, я такого сделал? — уловив опасные нотки в голосе контрразведчика, жалобно произнес Писарев.

— Почему не записываете текст?

— У меня хорошая память. Я все запоминаю.

— В этом тексте важны не только слова — важны даже запятые. Ну-ка, возьмите бумагу, напишите, что вы запомнили.

Писарев покорно взял лист бумаги и протянутое ему дорогое вечное перо, быстро накидал несколько строчек, отдал лист старшему.

— Проверьте, все верно?

Тот прочитал текст, наклонил голову:

— Верно, но запятые стоят на месте не везде.

— Виноват! — пробормотал Писарев сконфуженно.

На следующий день секретное сообщение бывшего штабс-капитана ушло к атаману Семенову.

Май в распадке выдался розовым — даже белая черемуха и та цвела розовыми, будто обрызганными разбавленной кровью кистями, людям делалось жутковато от этой розовины, слова прилипали к языку, застревали, казаки разводили руки в стороны да вздыхали: одна Гражданская война осталась позади, как бы не грянула вторая...

Это больше всего беспокоило казаков. Они устали, от всего устали...

Утром четвертого мая казак Сотников выбрался из дедова дома до «ветра». Солнце еще не поднялось, плавало где-то за сопками, в прозрачном розовом воздухе тени, прилипшие к каменным горбушкам, были ослепительно синими, от них даже слезились глаза. Сотников потер веки кулаками, сделал несколько шагов по тропке, ведущей к домику, на двери которого было вырезано кокетливое сердечко — прапорщик Вырлан распорядился, чтобы все удобства в распадке были, как «в городе Владивостоке», хватит ходить в кусты, — и охнул: в правую руку его кто-то ширнул гвоздем. Рука сразу внезапно сделалась чужой, тяжелой — в следующий миг Сотников увидел уползающую от него маленькую темную змейку.

«Стрелка!» — мелькнула в голове встревоженная мысль. Стрелки — самые опасные в здешних местах змеи, тугой пружиной прыгают на человека прямо с тропы, достают не только до руки, могут вцепиться и в лицо. Что самое гадкое — осенью змейка бывает не так опасна, но ее весенний укус — смертельный.

Сотников попробовал еще раз поднять укушенную руку — не получилось, она налилась горячей тяжестью, онемела. Казак вяло зашевелил белыми губами, пытаясь позвать кого-нибудь на помощь, но голос исчез, горячая тяжесть стремительно переползла в грудь, заполнила ее. Сотников развернулся лицом к дому, сделал коротенький шажок, засипел удавленно и рухнул на дорожку.

До подъема оставалось пятьдесят минут, все спали. Эти минуты, как известно, самые сладкие, сон же — самый здоровый, не доберешь какой-нибудь четверти часа — весь день потом пойдет насмарку.

Вырлан видел счастливый сон — видел в нем себя и Кланю: держась за рукн, они шли по незнакомой цветущей улице. Вчера он, перебарывая неудобную тяжесть, возникшую в нем, сказал Клане:

— Я хочу добиться невозможного...

— Чего же? — Кланя, словно что-то почувствовав, залилась краской.

Сладкий спазм перехватил прапорщику дыхание, он, сглотнув, произнес внятно, четко, будто сдавал экзамен в офицерском училище:

— Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.

Девичье лицо сделалось совсем вишневым, она отрицательно мотнула головой. Вырлан почувствовал, как спазм ему вновь перекрыл дыхание, он опять, во второй раз, справился с собой, спросил с печальным недоумением:

— Почему?

— Мне это... Мне дедушке об этом надо сказать.

У Вырлана отлегло от сердца.

— Дедушка, по-моему, уже все знает.

— Я ему ничего не говорила.

— А ему и не надо ни о чем говорить, он — человек мудрый, давно уже сам обо всем догадался.

Кланя протестующе мотнула головой:

— Как же так?

— Я сам с ним переговорю, — предложил прапорщик, — ладно?

— Ладно.

— Главное, чтобы вы, Кланя, были согласны.

Кланя обожгла Вырлана протестующим взглядом, вытащила из кармана старый, обметанный ажурной ниткой шелковый платок, прижала его к губам.

Я вас не тороплю с ответом, — тихо проговорил Вырлан, — все в ваших руках. Как вы решите, так и будет.

Вечером он перехватил у реки старика — тот налаживал, готовясь забросить в воду, небольшую сеть-закидушку: в этом году в реке рано появился голец. Из его сочного, как у лосося, красного мяса уха — та самая, что надо, вязкая, нежная, такая, что даже если будешь переполнен едой но самые уши — все равно пару-тройку тарелок съешь, вот дед и обрадовался нашествию этой хищной пятнистой рыбы. Вырлан присел рядом на камень.

— Тимофей Гаврилович, есть разговор.

Дед взглянул на него и все понял. Вздохнул.

— Самое дорогое, что у меня осталось в этой жизни — Кланя, — сжав глаза в щелки и оглядев распадок внимательно, будто прощаясь с ним, произнес старик, — больше никого и ничего нет. Держать ее около себя не могу. Не имею права... Да и жить осталось мне... — старик не выдержал, обреченно махнул рукой, — поэтому понимаешь, ваше благородие, как важно мне пристроить ее в надежную семью, отдать человеку, которому я верю.

— Мне можете верить, Тимофей Гаврилович, — горячо, слыша, как его собственный голос наполняется каким-то испуганным звоном — вдруг старик определит Кланю куда-то еще, — произнес Вырлан. — Хоть я вам ничего не рассказывал о своей семье, об отце с матерью и родственниках, но это ничего не значит...

— А чего не рассказывал? Боялся, что выдам? — Старик сощурился сожалеюще и одновременно с усмешкой. — В жизни не выдал ни одного человека. Даже когда меня пытали.

— Было и такое? — удивился Вырлан.

— Я — человек старый, у меня все было, — назидательным тоном произнес старик. — Трепали меня как-то насчет золотишка. Ноги, правда, не переломали, но иголки под ногти загоняли.

— Кто это был?