Страшный Тегеран

Ашрафы сидели в тюрьме. Если и были кое-какие недовольные, их голосов не было слышно.

При всем этом, о новом правительстве пошли какие-то слухи. Кто-то внушал людям, что положение непрочно и даже вызывает опасения.

Со дня «ку-д'эта» прошла неделя. Был холодный вечер. Падал сильный снег с дождем, и по улицам не было ни проезда, ни прохода, а площадь Тупханэ превратилась в озеро.

В такое время что может быть приятнее для сердца ленивого иранца, чем сидеть под корси!

В такой-то вечер, покинув теплое корси, несколько человек направились из разных сторон в дом Али-Реза-хана.

Люди эти были разные, друг на друга не похожие: ахонд в своих туфлях, белых шальварах и коротких чулках, торговец в длинном лебадэ и в амамэ цвета «сахарного песка с молоком», торговец в большой меховой шапке, сеид в маленькой зеленой амамэ, чиновник министерства юстиции — из передовых — в дымчатых очках, в черном сюртуке и в шапочке усеченным конусом, чиновник — из полупередовых — в сэрдари с «арабским» воротом, в белом воротничке без галстука и в желтых туфлях, студент, исступленного вида, в меховой шапке, с опущенными усами и с револьвером в кармане.

Ага-шейх, ехав, говорил сам с собой: «Вот уж, действительно, каких только хлопот не приходится выносить человеку ради будущего спасения! Если бы не будущее спасение, да разве пустился бы я в этакий холод в такую дорогу? Шутка сказать, от Имамзадэ-Яхья — к Казвинским Воротам». Вздохнув, он добавил: «А все-таки слава и благодарение тебе, создатель! Ибо, если бы я, подобно всяким прогрессистам, переносил все это ради нечестивых, скверных целей, мне бы и на том и на этом свете пришлось плохо. А теперь, даст бог, я за избавление уважаемых господ, в особенности же моих дорогих братьев по сану, уготовлю себе награду на том свете». «Базари», в амамэ цвета «сахарного песка с молоком», которому деньги, полученные от предыдущего премьера, давали возможность ездить на извозчиках, рассевшись в пролетке, вспоминал свое прошлое. «Нет, — говорил он, — партия это все. Пока мир стоит, должны существовать партии, в особенности же партия демократов. Как поглядеть, я ведь и в самом деле человеком стал. На извозчиках разъезжаю, министров сменяю, собираюсь выступить против премьера. Теперь уж шалишь, к старому делу не вернусь: часики да колесики разбирать, да глаза портить». И, вскинув брови, сказал: «Через неделю, посмотрим: или кабинет рухнет, или моя умная головушка — долой. Так было со всеми великими реформаторами».

Бюджет торговца в большой меховой шапке не позволял ему ездить на извозчике. Он ехал на конке, вертя в руках четки, вздыхая и повторяя про себя: «Ля элляи, элля Алла!»

Иногда он говорил: «Господь, ты ведь велик, прости же рабу твоему по великой своей милости его прегрешения, прости, что я сразу не сообразил этого дела и в первые дни смеялся и радовался, что господ забрали. Я больше не буду. Вон вчера хезрет-ага с кафедры тихонечко сказал: «Ежели кто заключению арестованных радуется — великий грех, и согрешающий сопричтется к нечестивцам».

Россказни роузэхана произвели на беднягу такое впечатление, что он и в самом деле считал уж себя близким к нечестивцам и все время «чурался»: «Эстагфэр-улла — оборони бог!»

И давал обещание впредь слепо повиноваться «великим людям» базара и не щадить хлопот при собирании печатей под «чельвари».

«Передовой», в дымчатых очках, ехав на извозчике, обсуждал сам с собой положение. Он, собственно, одобрял программу нового правительства. И только любовь к отечеству вынуждала его выступить и не допустить, чтобы гнилые ашрафы... сгнили в тюрьме.

Он и на самом деле любил отечество. Но мечта получить место, которого он не мог добиться аккуратным хождением на службу и молчанием, немножко сбила его с пути. Ему так хотелось этого, что он готов был прибегнуть к каким угодно средствам. А ведь он был из тех, которые приветствовали кабинет в момент его возникновения и оплакивали его после падения!

Закутанный в «аба» студент бежал и весь пылал. Он так пылал, что не замечал вечернего холода. Если бы кто-нибудь спросил его в это время: «Куда вы так бежите? Что случилось?», он с гневом ответил бы: «Разве ты не знаешь, какую роль в мире играют студенты? Ты не читаешь истории. Опомнись, отечество в опасности. Великих мужей бросают в тюрьму, а ты бездействуешь!»

Бедняга был так неразвит, что не понимал, что если студенты в Европе занимаются политикой, то они делают это иначе, и что студент не должен становиться орудием в руках ахондов, базарных и купцов.

«Полупередовой», квартира которого была поблизости, шел себе тихонько, пробираясь возле заборов, и шептал:

«Знаю я все эти разговоры! Знаю, чего они хотят. Как войду, так без обиняков и скажу: «Сначала, господа, назначьте мою долю. Дядя Таги себя провести не даст. Будет мне губернаторство в Савэ или нет? Если да — останусь и помогу, чем могу, а если нет — так мне в тысячу раз лучше сидеть под корси да читать «Тысячу и одну ночь».

С такими мыслями уважаемые члены партии собрались около захода солнца в квартире Али-Реза-хана.

Прежде чем приступить к делу, Али-Реза-хан объявил, что так как вопросы, подлежащие обсуждению, чрезвычайно важны, то заседание, возможно, затянется, но что это не должно их беспокоить, так как все они могут остаться у него ночевать, причем у него найдется и кусок сыра с хлебом, чтобы им закусить.

— Чтобы было удобнее, — сказал он, — я велел в приемной комнате приготовить постели.

Предложение было принято единогласно. Все знали, что «сыр и хлеб», о котором говорил Али-Реза-хан, будет на самом деле состоять из жирного плова с вкусным «хорошем».

Через четверть часа началось заседание. Зазвенел председательский колокольчик.

Перед началом заседания Али-Реза-хан обнародовал предлагаемый им проект резолюции. «Положение страны, — говорилось в нем, — становится все более и более запутанным. Каждый из арестованных пользуется в своем вилайете большим влиянием, и сейчас уже приходится слышать, что жители провинций собирают войска, чтобы двинуться на Тегеран. Это угрожает нам кровопролитием, которое является противным нашим убеждениям...» — С другой стороны, — добавил Али-Реза-хан, — высокое учреждение, к которому я имею честь принадлежать, Министерство Юстиции, являющееся великим институтом правосудия, получило уже официальное предупреждение, что его хотят заменить чем-то вроде института Величайшего Произвола...

Вещания Али-Реза-хана произвели столь сильное впечатление, что наиболее передовые даже зааплодировали. Так как ахондам аплодировать не полагалось, то они произнесли «салават». Базарный человек в большой шапке тоже произнес «салават», а базарный человек в амамэ цвета «сахарного песка с молоком», немного похлопав, сказал:

— Извините, пожалуйста, ежели я не так делаю, как надо. Мы ведь, кроме того, что папаша нам по наследству преподали, ничему не учены. А что господа руками хлопают и господин N... ос-шариэ «салават» говорят, так и мы, честное слово, не меньше их довольны.

Заседание затянулось до пятого часа по заходе солнца.

Наконец в пять часов резолюция, предложенная Али-Реза-ханом, была принята, заседание, закончившееся молитвой за арестованных, закрылось, и члены собрания занялись ужином.

Глава одиннадцатая

ПАМЯТЬ ОБ ОДНОЙ НОЧИ

Мы потеряли Фероха из виду в тот момент, когда он, спрятав под шинелью своего ребенка, исчез в темноте.

В то время у Фероха не было в Тегеране квартиры, и его пригласил к себе жить один из его друзей, тот самый, которому он обещал рассказать все свои приключения и который был командирован для ареста господина Ф... эс-сальтанэ.

Ферох спокойно шел домой, не опасаясь казаков, кучки которых все время попадались ему на пути.

— Я с важным поручением, — говорил он им. — Нужно пройти на ту сторону города.

Видя, что он свой, казаки его не задерживали. И через три четверти часа он был уже на улице, где жил его приятель, нашел его дом и постучался.