Великие дни. Рассказы о революции

— Вот, Степан, — сказал он мне, когда мы сели, — думал ли я когда-нибудь, что на месте этих раскопок будет подземная бойня и придется мне умирать вместе с вами?

— Надо полагать, что ты об этом не думал, — ответил я.

Мы помолчали. Назимов встал, цепляясь за камни:

— Ну, пошли! Жить мне хочется, Степан. Если бы жить! Целыми днями я мог бы рассматривать какой-нибудь сухой бурьян или осколок стекла под водой.

— А к чему это? — спросил я.

— А к тому, — ответил он, — что в каждом таком пустяке есть большой смысл. Кончится война, останешься жив — тогда поймешь и узнаешь. А сейчас — пошли!

Мы дошли до выхода. Он светлел под плитой известняка.

Я взглянул из-под плиты и увидел звездное небо.

Мы поднялись. Степь в росе и тишине лежала кругом. Я дышал, как запаленная лошадь, но вместе с чистым воздухом вдыхал запах дыма.

— Откуда дым?

Мы поползли по мокрой траве. Я полз и слизывал росу с ладоней. Воспоминание об этом помогло мне недавно, когда я открыл разрушенные цистерны на Агармыше. "Откуда здесь может быть вода?" — подумал я и вдруг вспомнил свои грязные ладони, полные холодной росы. Никаких сомнений у меня не осталось. Задача была решена.

Мы ползли, пока не заметили костер и солдат в английских шинелях. Они чистили пулемет.

Все было кончено. Этот выход охранялся так же, как и другие.

— Что делать, "обер-крот"? — спросил я Назимова, когда мы опять спустились в катакомбы.

— Выйти здесь и через степь и Арабатскую стрелку уходить на север. Здесь все равно нас перебьют, как котят.

"Интернационал". Тема этой картины художника Г. Коржева подсказана жизнью. Во время ожесточенного боя часть Красной Армии была окружена врагами. Осталось в живых лишь несколько человек. На предложение сдаться последний музыкант военного оркестра заиграл "Интернационал".

Голова у Назимова затряслась. Он задумался.

— А что, если мы сделаем так… Я открою пулеметный огонь у главного выхода, подыму шум и все белые заставы оттяну на себя. А вы тем временем выйдете.

— Одному не справиться. Шум нужно делать большой.

— Вызовем охотников.

— Не будет охотников, — ответил я. — Не будет. Безнадежное это дело.

— Посмотрим.

Я не верил в это рискованное предприятие, но Назимов в ответ на мои возражения только молчал.

Он созвал бойцов, рассказал им, в чем дело, и спросил:

— Есть охотники?

Тогда с полу поднялся раненный в ногу партизан Жуков и сказал сердито:

— Я пойду с тобой, ученый. Мне все равно до Арабата не дойти. Днем позже, днем раньше…

Жуков снял шапку и сказал громко:

— Товарищи бойцы, которые трудно раненные. Говорю до вас. Чем оставаться здесь на собачью муку, возьмем "лимонки" и винты и спасем уцелевших товарищей.

— Чего балакать! Давай патроны! — закричали раненые.

Через несколько минут раненые двинулись к главному выходу. Назимов, шатаясь, шел впереди стонущего и окровавленного войска, ползущего на животах и цепляющегося за выступы скал. Мы сняли шапки и смотрели им вслед.

Потом мы пошли к выходу в степь, а у главного выхода начался ураганный огонь и крики "ура".

Смятение охватило белых. Они бросились к главному выходу. Сигнальные ракеты с шипением понеслись в небо.

Бой разгорался, а мы спокойно и быстро прошли мимо брошенных костров в степь. Через два часа мы уже шли вдоль пустынных берегов Азовского моря.

Сначала мы слышали все более редкие крики и выстрелы, потом огонь стих. Разыгранный бой подошел к концу.

…Через несколько лет мне удалось узнать подробности смерти Назимова и наших раненых товарищей из записок белого офицера.

"Последний отряд партизан, — писал он, — целиком состоял из тяжелораненых. Они дрались — надо отдать им справедливость — с упорством людей, одержимых навязчивой идеей смерти. Командовал ими человек в очках, настолько худой, что издали он напоминал огородное пугало. Партизаны дрались с нами только затем, чтобы погибнуть от пуль в открытом бою, а не быть расстрелянными в контрразведке. Их мужество вызвало восхищение даже некоторых из наших офицеров. Только английские наблюдатели оставались, как всегда, совершенно бесстрастными".

Так кончилась подземная война. Недавно в керченских каменоломнях были произведены последние раскопки. Мы отыскали кости погибших и похоронили их в братской могиле.

Левченко замолчал. Пес, встревоженный нашим молчанием, встал, зевнул и потрогал Левченко грязной лапой, чтобы заинтересовать его в своем существовании. Левченко бросил ему кусок белого хлеба. Пес сглотнул его в воздухе, не сморгнув глазом. Послышался только звук откупоренной бутылки.

1936–1943

КОНСТАНТИН ПАУСТОВСКИЙ

САМОУБИЙСТВО КОРАБЛЕЙ

Пока Гарт заканчивал рассказ, я провел несколько дней на буксире у Баранова.

Каждое утро мы ходили на подъем миноносца, а на ночь возвращались в Новороссийск. Во время этих походов я изучил Новороссийскую бухту с ее голыми берегами и нескончаемыми переменами цвета морской воды. Снова, как и во время рейса к Босфору, я попал в обстановку бесконечных морских разговоров и споров.

Особенно запомнился мне спор между Барановым и Денисовым о качествах матросов на военных кораблях. Баранов защищал парадоксальную теорию, что тип кораблей, их назначение и даже внешний вид оказывают сильное влияние на психику команд. Денисов смеялся над этой теорией и называл ее "морочением головы и фокусами".

Спор принял бурный характер. Обе стороны пустили в ход весь запас доказательств, вплоть до насмешек друг над другом и легкой перебранки.

Победителем оказался Баранов. Последнее доказательство, выдвинутое им, было неуязвимо. Оно получило признание со стороны старых моряков, привлеченных к этому спору.

Доказательство Баранова было простым, но необыкновенным.

Он вспомнил тысяча девятьсот восемнадцатый год в Севастополе. Был заключен Брестский мир. Немцы взяли Перекоп. Сбивая разрозненные части Красной гвардии, они быстро двигались к Севастополю, чтобы захватить Черноморский флот. Для отвода глаз немцы решили сначала передать фронт "украинской державе".

Малочисленные регулярные отряды красных войск под командой Федько с тяжелыми боями отступали к Керчи. Горы были полны татарских белых эскадронов, налетавших на Ялту, Судак и Феодосию.

Севастополь митинговал. Каждый день на собраниях выступали отчаявшиеся люди и умоляли "прекратить говорильню", но их никто не слушал. Военно-революционный штаб приказывал "бросить пустую болтовню" и сорванным голосом кричал в исторических приказах:

"Пусть говорят, что защищать Севастополь бессмысленно! Пусть! Неужели можно сложа руки смотреть, как враг движется по пашен земле, губя по пути все, что дорого нам, революционерам? К оружию! Враг на пороге!"

Но Севастополь не слышал этих призывов и митинговал до тошноты и головокружения, решая судьбу флота.

И вот тогда обнаружилась резкая разница между командами тяжелых линейных кораблей и командами миноносцев.

Команды линейных кораблей были так же малоподвижны и инертны, как и самые корабли. Они соглашались поднять на кораблях украинские флаги и остаться в Севастополе, лишь бы не ввязываться в походы, сражения и эвакуации. Они прикидывались, что не знают замыслов германского командования и искренне верят в то, что флот отойдет к "украинской державе". Они закрывали глаза на то, что во главе этой фальшивой державы стоит назначенный германским штабом гетман Скоропадский.

Команды миноносцев — стремительных и поворотливых кораблей — требовали защищать революционный Севастополь от немцев до последней капли крови.