Генерал террора

Полковник Бреде травил свою душу: где же они опростоволосились?! По всем предположениям, здесь должны быть и ружейные отсеки... да в той же сутолоке не смогли отыскать! Ещё в предутренней замятие, не достигнув и ограды складов, нарвались на пулемётную засаду, брать склады пришлось, что называется, в штыки. Расположения арсеналов не знали, слишком долго провозились с пушками, так и не найдя вывезенных куда-то в другое место замков. По собственной ли их оплошности, под залпами ли с бронепоезда — оружейные отсеки начали рваться; когда разобрались, где патроны, туда было не подойти. Проклятый землячок! Надо отдать ему должное — перехитрил. Штабеля гаубичных снарядов ни к наганам, ни к винтовкам, конечно, не подходили; сами гаубицы насмешливо и пусто глазели бесполезными стволами. Пока сообразили заняться более простым оружием, хотя бы пулемётами, пришлось залечь под огнём очнувшихся красных. Чувствовалось, не голь перекатная противостоит — те же солдаты мировой войны, поверившие не белым, а красным. Полковник Бреде мог сколько угодно проклинать полковника Геккера, но отказать ему в воинском умении не мог.

Носившийся с фланга на фланг эскадрон поручика Ягужина таял на глазах. Он ещё мог наводить панику, пока не было бронепоезда; сейчас же, стоило конникам выскочить из-под защиты пригородных домишек, они сразу же попадали в перекрестия орудийных прицелов. Били осколочные; била секущая шрапнель. По нагорному полю, отделявшему склады от железнодорожной ветки, носились ошалелые, частью тоже раненые лошади; раненые люди, кто мог, ползли под укрытие длинной каменной конторы. Старик, назвавшийся Тишуней, груши их навалом в телеги и гнал к реке. Там, сказали полковнику, наладилась переправа на безопасный берег; там бегал по прибрежному песку в одних сандалиях и коломянковом пиджаке высокий, совершенно наивный барин и взмахом игривой тросточки всех направлял уже к своим, высланным навстречу подводам. Полковник Бреде хотя с ним и не встречался, но секрета не было: шлиссельбуржец Морозов! Прослышав это, раненые ковыляли прямо туда, к паромной переправе. Подумать было страшно, во что втянули не погибшего и в Шлиссельбурге цареубийцу!..

Тут ещё один наивный крутился, Деренталь. Этого полковник Бреде знал хорошо и потому отмахивался матросским маузером:

— Александр Аркадьевич, сгиньте... или поищите патронов!..

И кто бы мог предположить, что он их найдёт на пристрелянных с бронепоезда складах, одну телегу старика Тишуни завернёт и загрузит ящиками и винтовками. Патроны — прекрасно, но винтовки, ещё и раньше захваченные на складах, уже некому было держать...

В последний раз промелькнул вдрызг распушённый эскадрон Ягужина — десяток загнанных лошадей и сплошь раненных конников; больше о них ни слуху ни духу... Только прибавилось на дымном нагорье обезумевших лошадей. Ярко выделялся чалый окровавленный жеребец самого Ягужина — призывно, душераздирающе ржал... Лошади были более живучи, чем люди: если не подшибало снарядом, и с пулями в крупе бегали. Собственно, и последнюю пользу приносили: мешали наступать из города красным, то и дело врываясь в их боевые порядки. Пулемёты сейчас били уже прямо по лошадям. Красные расчищали путь для атаки.

Она внезапно захлебнулась от совершенно нежданной подмоги: в тыл ударил заречный отряд Вани-Унтера. Напрасно вчера смеялся Бреде над продотрядовцами-перебежчиками: они сумели захватить где-то пулемёт и сейчас с тыла подметали ряды наступающих.

   — В атаку! — подал свою команду полковник, выбрасываясь с маузером из окна конторы навстречу прижатым к земле красным.

С двух сторон их удалось вымести из городского предместья, но полковник Бреде видел: за ним пошло в атаку не больше сотни... У встреченного за пулемётом Вани-Унтера и десятка не набиралось... Полковник молча пожал ему дрожавшее за щитком плечо, разворачивая своих в сторону города. Оттуда, уже не боясь задеть собственные скошенные цепи, опять наступали красные. Поредевшие ряды защитников бесполезного арсенала насквозь прожигало...

   — Отходим, — увлёк он за собой спасителя-пулемётчика.

Опять стены арсенальской конторы. Наспех укреплённые амбразуры. По ним уже пристрелянно бил бронепоезд — даже метровый кирпич прошибало... Сколько тут можно было держаться? В разгар заслонивших всю видимость разрывов из пыльного марева вынырнул с десятком юнкеров Савинков:

   — Нашего милого шлиссельбуржца ещё пришлось спасать. В своём белом пиджачке — прекрасная мишень! С бронепоезда засекли и ударили по переправе. Они бьют, а шлиссельбуржец стоит, тросточкой гневно грозит. Мои приказы, посылаемые с этого берега кулаком, игнорирует. Что делать, вместе с ранеными отправился к старику. Я его гоню, а он совершенно наивно вопрошает: «Револьвер мне дадите? Я ещё не разучился стрелять». Видите револьверы против бронепоездов! Хорошо, прибежала бесподобная Ксана, жена его, пальчиком повелела бесстрашного шлиссельбуржца грузить в телегу. Меня — ослушался, её — не мог. Хоть это с плеч долой.

Савинков как ни в чём не бывало достал из внутреннего кармана френча неизменную сигару и закурил. Странно, но френч у него был чистый — неужели так ни разу и не залёг на земле?..

   — К бронепоезду сейчас не подступиться. Наших полегло — страшно подумать. Поистине, Гиблая Гать! Тишуне всех на тот берег не перевезти... Выпить есть?

Бреде от усталости и сам только за счёт фляжки держался — протянул Савинкову, удивляясь: тому и в дымном аду удалось сохранить спокойный, а главное, чистый вид. Не хватало только белого платочка в кармане френча! Из горлышка фляжки, как привык полковник, он пить не стал — наливал в крохотный колпачок, несколько раз махнул в бледно-зажатый рот и аккуратно завинтил.

^ — Ещё попьём... помылим, я хочу сказать, полковник?

   — Чего-чего, а пыли, Борис Викторович, хватает.

   — За пылью мы и проскользнём обратно в город, — покурив, не стал по обычаю выбрасывать сигару, притушил о приклад винтовки и спрятал в карман.

   — Самое лучшее — берегом. Там много догнивающих барж, барок и катере» — как-никак укрытие. У нас единственное спасение — брать и держать город. Здесь нас всех перещёлкают. А там — дома, защита. Бронепоезд дальше вокзала не пройдёт, а вокзал на окраине. Как, господин унтер? — напрямую спросил своего курившего за щитком пулемёта недавнего пленника.

   — Само собой, город, — ответил Ваня-Унтер, тоже пряча недокурево.

   — И ты, Деренталь, с нами, — кивнул Савинков своему метавшемуся из комнаты в комнату беспечному очкарику. — Клепикова не видел?

Тому нечего было отвечать, пожал плечами.

   — Значит, за мной. Обнимемся, полковник, — сказал никогда не опускавшийся до сантиментов Савинков, распахивая руки.

Полковнику Бреде тоже был непривычен этот жест. Да и стрелять после малой передышки начали, снаряд разорвался буквально за стеной. Даже в обложенную кирпичом амбразуру бросило вихрь щебёнки. Бреде поторопил:

   — Если так — побыстрее. Постарайтесь в городе вызвать панику...

   — Единственное, что мы можем... Но! — подстегнул себя Савинков. — Сказано — мы ещё попылим!

Савинков со своей небольшой командой исчез в дыму, а Бреде подумал: «Нет, мой землячок не отдаст Рыбинск. Не дурак ведь. Иначе — самому в Чека».

— Слу-ушать мою команду! — привычно прокричал он припавшим к амбразурам последним защитникам арсенала.

Но что — командовать?

Какой смысл — командовать?

С нагорья от бронепоезда в подкрепление рыбинским красным армейцам спускались цепи питерских матросов…

III

Но Савинков этого уже не видел.

Всего с несколькими юнкерами добежав до утлой паромной переправы, он крикнул слишком долго копавшемуся Тишуне:

   — Забирай всех последних раненых! На тот берег! Немедленно!

Здесь уже рвались снаряды. Вода в реке бурлила. На берегу тучи поднятого взрывами песка, слава богу, закрывали видимость. Бронепоезд бил по первым прицелам, а ветер сносил песок немного в сторону. Старый солдат Тишуня догадался — напрочь отвязал от канатов паром и пустил его самотёком, подгребая вёслами. У Волги здесь был заворот, должно прибить к противоположному плёсу. Вовремя убрался с пристрелянной переправы: очередной снаряд бухнул как раз на прежнее место, паром тряхнуло набежавшей волной, но он устоял.