Кирилл и Мефодий

— Нет, — вздохнула Анастаси. — Я закрываю глаза, чтобы не видеть патриарха, а видеть только любимого. Иначе мне следовало бы поцеловать не губы, а твою руку.

— Умница моя...

Фотий вышел на улицу, натянул капюшон, так что не стало видно лица, и крупными шагами пошел к крытой карете. Кучер не обернулся — карета чуть накренилась, заскрипела, он понял, что патриарх уселся, и взмахнул кнутом.

В патриаршем дворце было прохладно, и Фотий поспешил подняться на верхний этаж. В кабинете его ожидала постель. Он зажег свечу в подсвечнике, стоявшем на массивном резном столе, заваленном бумагами. До рассвета оставалось несколько часов, и надо было поспать. Анастаси слишком молода для него и, дай ей волю, держала бы его до утра... Фотий медленно разделся и лег. Усталость и сон сразу одолели его. Он проснулся от привычного шума шагов и скрипа дверей. Начинался день. Патриарх встал, быстро оделся, окунул пальцы в таз с водой и чуть коснулся ими лица и глав. Не было смысла умываться: вот-вот должен был явиться его лекарь и парикмахер. Своими благовонными водами он восстановит свежесть лица.

А пока не надо терять драгоценного времени.

Фотий хлопнул в ладоши, и дверь бесшумно отворилась. Молодой синкелл подошел ближе и развернул желтоватый пергаментный свиток. Обычно патриарх начинал свой рабочий день шуткой, но теперь лишь кивнул головой и глухо сказал:

— Читай...

Служитель начал читать; известия были нерадостные. Гонцы привезли из Болгарии плохие новости. Бунт против князя и священников. Пешие и конные воины направляются в Плиску со всех сторон. По дороге они крушат строящиеся церкви, убивают духовных лиц и свирепо угрожают князю. «Если все эти люди одновременно обрушатся на болгарскую столицу, от нее не останется камня на камне: их тьма!» — так кончалось сообщение, посланное каким-то перепуганным братом во Христе.

— Еще что?

— Письмо из Моравии, святой владыка...

— Что пишут?

— Мефодий жалуется, что немецкие священники не дают миссии покоя. Объявили братьев еретиками.

— Оставь. Я его еще почитаю. А где же лекарь?

— Здесь, святой владыка, ждет у дверей.

— Пусть войдет...

Легкими шагами цирюльник переступил порог. Оставив сумку с приборами на столике, он по всем правилам ритуала прикоснулся губами к холодной руке патриарха. Обычно за этим следовало благословение, но сейчас Фотий лишь махнул рукой и повернулся вместе со стулом. Лекарь заглянул ему в глава, проверил веки, подержал двумя пальцами кисть руки, шевеля губами, и приступил к бритью. Когда все было окончено и в воздухе разлилось знакомое благоухание, Фотий встал и, не дожидаясь выхода цирюльника, несколько раз глубоко, по привычке, вздохнул. Мысля пошли по тревожным следам сообщений из Болгарии.

Бунт... Какой бунт? Против кого? За что? Верно — языческие плевелы не легко устранять, но чтобы бунт?.. Нет, здесь что-то не так. Вероятно, священник просто поддался какой-то глупой панике. Патриарх собирался посетить кесаря, он давно не видел его. Однако прежде хотел узнать, о чем пишет Мефодий. Это было первое письмо из Моравии. Мефодий кратко сообщал о путешествии миссия и с явной неприязнью рассказывал о злобе служителей папы. Фотию не хватило терпения прочесть письмо до конца. Свернув его в трубочку, он положил письмо в полость патриаршего посоха и стал одеваться. Он любил приходить к Варде во всем великолепии. Ирина волновала его. В ней была какая-то притягательная плотская сила. И патриарх завидовал Варде, но признавался в этом лишь себе.

Фотий долго стоял у ворот кесарева дворца. Его, очевидно, не ждали. Да и прибыл он в необычное время, без предупреждения. Пока поднимался по лестнице, ему казалось, что из-за каждой двери за ним следят невидимые глаза; чувство тревоги проникло в душу, сделав его подозрительным и настороженным. Остановившись посреди приемной, он огляделся. Красочная мозаика на полу и на стенах, мебель из темного дерева, кадки с южными растениями с крупными яркими цветами впервые произвели на него впечатление. Патриарх обычно приходил сюда в спешке, углубленный в себя, так что не было времени восхищаться обстановкой. После посещения он уносил с собой слово, какое-либо Иринино слово, произнесенное глубоким голосом, жест или улыбку Ирины, подчеркнутую взглядом ее слегка выпуклых глаз. Он сидел в приемной и вслушивался в шум шагов, скрип дверей и приглушенные шепоты. Ему казалось, что в большом дворце кесаря творится что-то неладное. Слуги будто провалились сквозь землю. Фотий подошел к окну и посмотрел в сад. Там было по-утреннему свежо, дорожки подметены и посыпаны белым песком, развесистый орешник почти закрывал ворота, но Фотий сумел увидеть приоткрытую створку и лошадей у коновязи. Стало быть, к кесарю прибыл вестник.

Патриарх прогулялся по приемной, остановился у кадки с олеандром, понюхал его алые цветки и открыл посох. Письмо Мефодия уняло нетерпение. Мир бурлил, люди воевали за веру и против нее. Вот папа отлучил Фотия от церкви, предал анафеме, но разве он этим повредил ему? Нет. Ни добраться до него не может, ни призвать на свой суд — все равно что кидать камнями в солнце. Теперь папа обрушит весь гнев на византийскую миссию в Моравии. Именно об этом пишет и Мефодий. Константин прибавил всего несколько слов уважения, обо всем остальном сообщал старший брат. Он слыл человеком практического склада мышления, умел нащупывать нити взаимоотношений меж людьми, предвидеть ходы большой политики. Ростислав воевал с немцами и просил о помощи. Впрочем, письмо задержалось в пути — вероятно, гонцу пришлось колесить. В Константинополе уже знали о войне моравского князя. Знали, что он проиграл ее, несмотря на то, что храбро защищался в крепости Девин. В помощи уже не было надобности. Фотию известно было даже, что Ростислав признал верховенство Людовика Немецкого. Того единственного, чего патриарх не знал, не было и в письме: какова будет судьба миссии и братьев? В сущности, он не столько волновался за судьбу братьев, сколько за судьбу своих планов. Боялся, что папа восторжествует с помощью немецких священников и растопчет мечту Фотия о победе в Моравии. Не хватало еще бунта в Болгарии... Все, что патриарх завоевал с таким трудом, теперь рушилось, рушилось повсюду. Фотий был упорным человеком, редко впадал в отчаяние, но на эти известия нельзя было махнуть рукой и забыть о них. Гибли плоды его труда. Пожалуй, в Моравии дела не столь страшны, на этой кровавой меже победы чередовались с поражениями, но если выпустить из рук Болгарию — надо оставить патриарший престол, ибо вся его борьба теряет смысл.

Шаги Ирины прервали его думы. Она была весьма смущенной и, поцеловав руку патриарха и получив благословение, попросила извинить Варду: его задерживают какие-то неожиданные неприятности. Она не сказала, какие именно, но, судя по долгому отсутствию кесаря, неприятности были немалые.

Ирина пригласила гостя сесть в широкое кресло и, опустив ресницы, села напротив. Впервые сидя наедине с нею, Фотий мысленно сравнивал ее с Анастаси. В Ирине не было ничего детского — женщина рвалась из-под златотканых одежд; шея, белая и мягкая, излучала порочную чувственность, Ирина была словно пропитана ею — вся, от высокой прически до скрытой платьем, но явственно очерченной ноги. В присутствии Ирины Фотий забыл о своих высоких заботах. Без сомнения, древние эллины недаром обессмертили в скульптуре формы женского тела, недаром воплотили их в образах божественных Венер. Тогда почему он должен лишаться того, что дается человеку самим господом и отнимается на склоне лет? Ведь он не вечен. Если бы бог считал плотские желания ненужными, не стал бы он вселять их в душу человека, которого сотворил. Правда, тут вмешался и дьявол, открыв глаза Адама для познания, но разве тот, кто целыми днями без дела прогуливается по райскому саду, не увидит сам запретного плода?

В присутствии Ирины Фотий, забыв про свой сан, вернулся в те годы, когда насмехался над церковными догмами, когда с уважением и удивлением углублялся в мир древних философов. Длинные опущенные ресницы Ирины скрывали ее глаза, но патриарх чувствовал, что она каждой клеточкой своего тала ощущает его желание. Это открытие смутило его, он заерзал в кресле.