Державный

Князь Иван, изучив чертежи храма, остался вполне доволен, но затем едва не дошло до ссоры. Заказчик требовал, чтобы новый собор через верхние хоры соединялся с великокняжеским дворцом. Исполнитель разводил руками и твёрдо заявлял, что он не вправе этого делать, поскольку в таком случае пришлось бы ломать стоящую между дворцом князя и собором церковь Ризположения. Сама мысль о непосредственной связи между дворцом и храмом ему нравилась: таковые строения имелись и в Италии, и в Константинополе, и на Руси — например, в Киеве и в Переславле. Но церковь Ризположения почиталась на Москве, ибо была построена незабвенным митрополитом Филиппом. Аристотель боялся расправы.

В последние годы своей жизни в Италии он привык, куда бы ни приехал, всюду выискивать недоброжелателей и завистников. Эта укоренившаяся привычка помогла ему быстро обнаружить недовольство москвичей по поводу того, что «морейская ведьма» навезла в их город множество греков и фрягов, коим выделялись добротные дома в непосредственной близости к великокняжескому дворцу. Веницейский муроль, само собой разумеется, попал в число «Сонькиной неруси», и согласись он с настойчивыми требованиями Ивана, сломай Ризположенскую уютную церковку ради воссоединения дворца с собором, его запросто могли бы подкараулить где-нибудь да приласкать кистенём.

Благоразумие Ивана всё же взяло тогда верх в споре, он смирился с возражениями муроля, а Фиораванти стал строить храм, вовсе лишённый хоров, что позволило ему добиться ощущения небесного простора, сквозящего под высокими сводами. Когда Успенье было построено, все остались довольны — храм получился внушительный, мощный, но вместе с тем — по-русски воздушный, взлетающий. Южное его крыльцо было крупнее, нежели главное, входное — западное. На южное крыльцо великий князь отныне будет после литургий выходить к народу — причастившийся и совершивший крестное целование. И в народе это оценили. А вместе с тем грек-мореец, глядя на Успенский собор со стороны южного фасада, не мог не узнать многих архитектурных черт, присущих храмам его далёкой и тёплой родины.

Московское священство было в восторге от внушительного вида куполов, от внутренних объёмов храма, от глубокой алтарной части, в которой расположились слева и справа две внутренние церкви — придел Великомученика Дмитрия Солунского и придел Похвалы Пресвятой Богородицы, устроенный в старом храме митрополитом Ионою. А любой итальянец, зайдя с восточной стороны, без труда угадал бы в деталях алтарного фасада храма руку мастера из Италии.

Покуда храм строился и после того, как он был освящён, Аристотель разрабатывал чертежи нового великокняжеского дворца, строил Пушечный двор и оснащал московскую рать огнестрельным оружием — благо литейщики московские оказались отменнейшими умельцами, на лету всё схватывали, сами изобретали такое, что и Аристотелю было бы лестно придумать. Он был вполне доволен ими. Но больше всего ему мечталось разрушить кремлёвские стены и башни, а на их месте возвести новые. Задуманная им цитадель обязана была стать тем главным творением, которое поставит черту под всем его творчеством и прославит его на весь мир.

Конечно, имя Аристотеля Ридольфо Фиораванти да Болонья и так у многих на устах — молва изрядно потрепала его, как цветок на ветру. Даже постройку великолепнейшего храма Святого Марка в Венеции с лёгкой руки московского посла Толбузина стали приписывать одному Аристотелю, хотя он всего лишь участвовал в его создании. Если бы он и впрямь был творцом этого чуда! Успенский собор прекрасен, но грандиозная цитадель Кремля сделала бы Фиораванти непревзойдённым архитектором столетия, вознесла бы его выше Брунеллески, Альберти и Филарете.

Вот почему, стоя на шаткой деревянной башне Фроловских ворот и глядя, как ненасытное пламя пожирает московский Посад, он думал о возможном разрушении стен Кремля гневными ордами Ахмата. Думал как о благе. Так трудно уговорить Ивана своими руками сломать обветшавшую крепость! Замысел итальянца кажется ему головокружительным, почти безумным. И, разумеется, он тоже побаивается гнева москвичей.

Нужна либо сокрушительная победа, либо полное поражение. В первом случае ордынцы перестанут быть пугалом, и москвичи простят великому князю, что «Сонькина нерусь» начнёт разрушать старую кремлёвскую крепость для возведения на её месте новой. Во втором случае есть вероятность, что стены Кремля падут под натиском Ахмата. И в том, и в другом случае для замыслов Фиораванти открывался простор. Но победа Ивана, конечно, предпочтительнее…

Снег всё усиливался, сыпался сплошной стеной, стараясь погасить огонь Москвы. Ветер тоже ярился, он, похоже, был иного мнения об огне — старательно раздувал его, намереваясь во что бы то ни стало перекинуть через ров и зажечь Кремль.

— Не пора ли нам спуститься, отец? — спросил Андреа. — А то вас придётся переименовать в Фиораванти-кон-неви [131].

— Что ж, — усмехнулся веницейский муроль, — если Москва оставила свой след в моей душе, должна же она что-то добавить и к моему фамильному прозвищу.

Глава седьмая

НЕВЕСЁЛЫЙ ВЕЧЕР В КРАСНОМ СЕЛЕ

ОКАНЧИВАЕТСЯ МАЛЫМ УТЕШЕНИЕМ

Государь прибыл в Красное Село, охваченный самыми мрачными настроениями — переезд сюда был подобен бегству из собственной столицы. Лишь Софья с покорностью и даже как бы пониманием восприняла его решение сжечь Посад, но её преданности и смирения сейчас ему было слишком мало — никто, кроме Софьи, не был готов к такому деянию великого князя. Во всех чувствовалось осуждение — и в тех, кто стоял за сражение с ханом, и в сторонниках примирения и выплаты задолженной дани. Лишь он один да двое-трое не хотели ни первого, ни второго. Конечно, прекрасно было бы дать решительную битву и победить в ней, но так хотелось избежать великого кровопролития, доказать, что все его летние и осенние хитрости направлены были на бескровную победу. И уж конечно, никоим образом не ложились на душу мысли о мире и выплате!

Непогода усилилась, пошёл снег, и знаменитые Красносельские пруды сделались чёрными среди белых, оснеженных берегов. Иван ехал верхом, и ветер швырял ему в лицо снежные мокрые хлопья. Его сопровождали дьяки Курицын и Мамырев да брат Андрей. За ними в огромном рыдване ехала Софья с детьми, няньками и протопопом Алексием, настоятелем Успенского храма. Остальные, все, кто вчера прибыл вместе с великим князем на Москву, покинуты были в Кремле, с тем чтобы распоряжаться расселением там людей и размещением их имущества. Кроме того, на Ощеру и Мамона была возложена важная задача — завтра собрать как можно большее войско пехоты и подготовить к походу на Угру. А послезавтра Иван Васильевич намеревался с этим ополчением покинуть Красное Село и возвращаться на свидание с Ахматом, будь он неладен!

В Красном государя встречали друзья-сокольники, Демьян и Куприян, с которыми он так часто, бывало, охотился в богатой дичью и весьма обширной роще, раскинувшейся за селом на много вёрст. Теперь нелепо было бы и помыслить о какой-никакой охоте. Каков Покровок-то выдался!

— В самое неохочее времечко, государь-свет-Василич! — сказал ласково Куприян.

— У меня теперь иная охота, — ответил Иван.

— Понятное дело, — молвил Демьян, — и соколы иные, и дичь другая. Много ль набили?

— Достаточно, — буркнул государь хмуро. Войдя в просторный дом свой, трижды перекрестился на образа, велел накрывать стол да подать любимого своего здешнего мёда, от которого хмель особенный, размягчающий, сонный. Очень хорош сей напиток после охоты, когда сердце никак не может утихомириться, в глазах так и ширяют соколики, так и прыскают перья сбиваемой ими дичи, и трудно уснуть. А выпьешь красносельского медку — и обволакиваешься тёмно-бурым хмелем, надёжно смежающим вежды.

Теперь же и подавно необходим был государеву сердцу хмельной медовый упокой. Мёд, производимый под личным присмотром сокольника Демьяна, давно поджидал своего любителя. Покуда великая княгиня укладывала малышей в отведённых ей и им покоях, Иван выпил единым духом полбратины медовухи, не дожидаясь, пока протопоп Алексий закончит «Днесь, благовернии людие, светло празднуем…». Потом все вместе пропели величание. В Иване пробудился внезапный и острый голод. Он и сам удивлялся, что и в такие невесёлые часы ему никогда не отказывало желание вкушать пищу. А добропорядочного московского брюха так и не нарастил, сколь ни старался. Вон, у Андрюши, до чего ж хорош животок, любо-дорого поглядеть!