Путник со свечой

— Хозяин, дверное кольцо в твоем доме обернуто белым шелком.

— Жена рожает. Слышите, как кричит. Да что толку? Она-то кричит, а они молчат — поживут неделю-другую и мрут. Не живут мои дети — только и успеваем крестить да хоронить. Вот над старшей сжалился господь, а она ушла в монастырь кармелиток.

Франсуа положил обглоданную кость в миску.

— Хозяин, скажи во имя бога и его искупительной жертвы, далеко ли еще до Парижа?

— Всего четыре лье, в ясную погоду видно городские ворота.

— Сен-Дени?

— Нет, Сен-Мартен. Если хотите войти в город, поспешите.

— Да, да, я поспешу — мне непременно надо быть сегодня у францисканского монастыря. Благослови господь тебя и твою жену.

— И вас храни бог.

Розовый туман поднимался над рекой, блестевшей между стволами вязов и платанов, когда Франсуа увидел потемневшие башни ворот. Он поправил ремень короба, вытер лоб; от быстрой ходьбы сердце стучало в горле и больно щемило. Там, над Парижем, солнца уже не было видно, но все небо пылало. Вдруг он остановился: близко, справа или слева, он сразу не понял, кто-то часто ударял колотушкой по доске — шел прокаженный. Низко опустив голову с длинными спутанными волосами, посыпанными пылью, прокаженный брел, стуча по доске, привязанной к поясу. Увидев Вийона, он захохотал и пошел, продираясь сквозь кусты к нему. Франсуа в испуге бросился бежать — ему казалось, что страшный человек вот-вот настигнет его, схватит обезображенной культей. Кто он, этот несчастный, еще при жизни причисленный к умершим внезапной смертью? Кто он, над которым — рыдающим и дышащим! — отслужили панихиду? Кто он, обреченный стучать колотушкой по доске, чтоб каждый встречный знал: идет тот, кто проклят богом?

«О сердце, потерпи еще немного, посмотри на ноги — они хотя и дрожат, но совсем не устали. А глаза? Они стали даже зорче, я вижу башни, за ними улицы, кудрявые, как усики хмеля, в каждом доме тесно от людей, словно в гороховом стручке. Скоро эти стручки лопнут, и все люди высыпят на улицу встретить школяра Вийона. Да, да, сердце, не смейся!»

Рядом остановилась повозка, на тулупе сидели старик и старуха, и вся повозка была заставлена лукошками с земляникой, прикрытыми рогожей. Но разве запах спрячешь? Ягоды пахли так душисто, что Франсуа вдруг вспомнил мать, давным-давно принесшую в дом такое же лукошко, он видел каждую ягодку в нем; мать улыбалась и качала головой, когда Франсуа протягивал ей землянику: «Ешь, мальчик мой, я уж столько их съела по дороге». И ему захотелось купить этот сказочный воз, чтобы матушка хоть раз в жизни всласть поела ягод, чтобы лукошки стояли на полу, на ларе, сундуках, чтоб красной горкой лежали на столе.

— Сколько стоит земляника, огородник?

— Два су.

— Я хочу купить весь воз.

— Три ливра, но малость уступлю, если найдется покупатель, да только по вашему виду не скажешь, что у вас есть и половина этих денег.

— Два су, говоришь? — К повозке, прихрамывая, подошел человек в залатанном плаще, с низко надвинутым капюшоном. — Вот тебе пять су за три лукошка. На, держи!

Старик поднес к глазам монеты, передал старухе. Франсуа смотрел на ягоды, жадно втягивая ноздрями душистый запах.

— Ну, что уставился? Бери! — Человек в плаще протянул лукошко.

— Сударь, он угощаться не желает, ему целый воз нужен.

Старуха с козой, оказавшаяся здесь же, дернула Франсуа за рукав.

— Где же твое золото, богач? Что-то непохоже по тебе, что в твоем кошельке пасутся желтенькие «барашки». Разве что грех на душу взял.

— Взял, старая карга, взял и еще возьму, когда тебя на этой веревке черти в ад потащат. А ты, старый пень, кати свою телегу дальше. Хотел я весь воз купить, да передумал. Куплю в Париже, там торговцы сговорчивей.

Вийон обогнал повозку и пошел дальше. Недолго прошел, когда услышал за спиной шепот: «Жена, дай-ка кошель, а то...» — «Да тише ты! Вот пять экю тебе, а пять я под подол суну». Скосив глаза, Вийон увидел, как крестьянин, озираясь по сторонам, положил кошель в корзину и прикрыл тряпками. Увидел он и человека в плаще: сойдя с дороги, тот срезал кинжалом ветку терновника и осторожно пошел за телегой. Завидев впереди обоз, незаметно, но больно кольнул шипами кобылу, и та, вскинув морду, рванулась, опрокидывая людей и тележки.

— Стой, проклятая, куда!

А кобыла уже сцепилась оглоблями со встречной повозкой, телега накренилась, посыпались корзины, серпы, вилы. Заблеяли овцы, испуганная корова боднула лошадь в брюхо, и такая кутерьма вскипела на дороге, что даже стражники у ворот, приложив ладони к шлемам, всматривались в свалку.

— Куда лезешь!

— Да оттаскивай свою кобылу, мужлан!

— Назад подай!

Хлестали лошадей кнутами, оттаскивали мычащих коров, ловили разбежавшихся овец, хватали за руки детей, а человек в плаще, высмотрев нужную корзину, схватил кошель и сунул под плащ. И, обойдя кричащую толпу по полю, вышел на дорогу.

Под сотнями копыт, колес и ног скрипел настил подъемного моста. На цепи сидела стайка воробьев, прилетевших поживиться. Латники зорко всматривались в лица входивших в город — нет ли прокаженных и больных чумой. Заглядывали в бочки, корзины, кололи кинжалами сено, открывали дверцы карет.

Франсуа уже был в пяти шагах от моста, когда кто-то схватил его за плащ.

— Попался, вор!

И тут же его обступили со всех сторон: визжали женщины, дети, мужчины. И снова, как наваждение, мелькнула ухмылка на смуглом лице лейтенанта Массэ. Это действительно был лейтенант Массэ д'Орлеан; он взмахнул шляпой, подавая знак сержантам и слугам графа де Сен-Марена, и те, одетые, как крестьяне, монахи, нищие, сомкнулись вокруг Вийона.

— Попался! Попался! Попался!

— Господа, клянусь, вы меня с кем-то перепутали.

— Вы посмотрите на него — перепутали! Ах ты, бесстыжий, я тебе покажу, как красть чужие кошельки!

Острые когти впились ему в щеку.

— Прочь, подлая душа!

Франсуа схватился за кинжал, но его пальцы нащупали только ножны — кинжала не было.

— Перне, у него кинжал! Бей его!

От удара по затылку у Франсуа полыхнуло перед глазами. Он рванулся, услышал, как затрещал плащ, но его окружили оравшие, остервеневшие от злости. Кто-то ударил башмаком по колену, болью пронзило поясницу.

— Опомнитесь, люди, не нужны мне ваши деньги!

— А это?!

Тяжелый кошелек ударил его по лицу так, что из носа хлынула кровь. И еще били. Лица почему-то были высоко над ним, а сам он корчился на земле, хватая босые ноги, сапоги, сабо, тяжело бившие его.

— Живодер!

— Висельник проклятый!

Боль разрывала тело, и при каждом вздохе он словно проглатывал раскаленные угли.

— А ну, разойдись!

— Именем короля, прочь с дороги!

Вдруг боль вонзилась в самое сердце, вырвала его, трепещущее, через бок, раздирая осколками ребер. Пальцам стало горячо и красно.

— Тащи его на Монфокон!

— На виселицу!

— Да что его тащить? Прихлопнуть эту падаль!

— Душегуб! Подонок!

— Я не подонок — я Франсуа Вийон.

Какие-то руки подхватили его, подняли высоко-высоко, к самому солнцу, так что он боялся задеть головой арку ворот Сен-Мартен, хотел наклониться, но не помнил, как это сделать, ибо тело, руки, голову несли отдельно, как в праздник «Тела господня». Наверное, и сейчас настал праздник, потому что июнь пылает желтым яблочным блеском, а по кварталу Сен-Бенуа несут «Тело господне» под балдахином с золотыми позументами по краям. Маленький Франсуа идет за матушкой в процессии — за епископом в белоснежном облачении, священниками в белых стихарях, церковными старостами в желтых и зеленых одеждах, в венках из маойрана и белых фиалок. Запах листвы, цветов, ладана захватывает дух, из окон неподвижно спадают разноцветные полотнища, ни одно дуновение не колышет их прямые складки. Дробится солнце на пурпурных, густо-зеленых, оранжевых и синих сколах витражей. Между четырьмя алтарями, воздвигнутыми на улицах, горят толстые восковые свечи в детских руках; пламя их поднимается прямо, очень ярко. И все вокруг желто от пламени свечей.