Андрей Ярославич

Митус без приглашения сел на широкую лавку и спокойно занялся своими гуслями, настраивал, и звучание неровное уже наполняло покой.

— Для князя Андрея какую песню изберешь, Митус? — Даниил повел рукою, указывая на гостя.

Митус ничего не ответил и на Андрея не поглядел. Андрея это даже немного обидело: привык уже к тому, что здесь все балуют его похвалами и восхищением-любованием искренним. Но вдруг неожиданно осознал, что Митусу и не надо глядеть на него, Митус лишь на себе сосредоточен и видит в душе своей, взором внутренним, и Андрея, и все вокруг, и много такого, что Андрею и непредставимо; видит по-своему, как не увидеть никому. И запел-заговорил Митус мерно и звонко и подыгрывая себе на гуслях…

…Длинную песню запел — о королевне чародейной, как сватаются к ней один за другим богатыри и королевичи, один другого славнее, а она всем отказывает и превращает их в птиц журавлей, и они птицами разлетаются с ее двора…

Песня о сватовстве. Конечно, ведь и Андрей свататься приехал. Но почему такая грустная песня? Ужели намек на отказ? После того как Даниил Романович ясно дал понять всем, что не откажет? Или, выслушав речи Андреевы, князь отказать решил? Но откуда ведомо певцу? Провидит?.. Или и вовсе не на отказ, на что другое намекает?..

— Спой песню Гаральдову! — Князь Галицко-Волынский не приказывал — просил…

И запел Митус песню, сложенную норвежским королевичем Гаральдом и на многие славянские наречия переложенную… Гаральд сватался к прекрасной королевне Ярославне, дочери киевского правителя, мудрого князя Ярослава. Но лишь когда свершил Гаральд множество воинских подвигов, за что и прозван был Жестоким, лишь тогда Ярославна согласилась быть его женой, а то все отказывала…

Эта песня завершалась хорошо — картиной веселого свадебного пира. И пропета ведь была по княжой просьбе…

Замолк Митус, медленный напев ладил, перебирая струны.

Вновь повел рукою князь, но Митус будто и не приметил — перебирал струны. Затем все же оставил гусли свои, поднялся, подошел к столу, налил вино из кувшина в серебряный стакан, выпил, стакан опустил на стол, взял яблоко и захрустел равнодушно, не садясь.

— Возьми это! — Князь указал на серебряный стакан, из которого только что пил Митус. — В дни ближайшие будет нам потребно много твоих песен. Готов ли ты?

— Да, — отвечал певец все с тем же равнодушием и даже резко. Впервые прозвучал его голос не в песне — в речи обычной.

— Ступай теперь, — князь махнул рукой, отпуская.

Быстрым движением, которое показалось Андрею каким-то совсем простым и даже и неподобающим, певец сунул серебряный стакан за пазуху и, взяв гусли, ушел, так и не отдав ни одного поклона.

— Хороши ли песни? — Князь поглядел на Андрея. А тот заслушался, и на лице его юношеском все еще теплилось выражение наслады живой.

— Необыкновенно хороши! — воскликнул Андрей. И его искренний восторг вызвал у князя и дворского довольные улыбки.

Андрей стал спрашивать о Митусе, но узнал немногое.

— Пусть он рассказывает, он Митуса лучше знает! — Даниил кивнул на дворского.

Дворский пожал плечами и рассказал спокойно, что, когда поднял свой мятеж Лазорь Домажирич, Митус, певец славутный князя Даниила, отказался служить князю и перешел к епископу, владыке Перемышльскому…

— Почему? — спросил Андрей, уже не думая о том, что, может, и не след спрашивать. Ему просто интересно было узнать.

— А ты самого Митуса расспроси, князь, вдруг выведаешь причины истинные всех его причуд! — И Даниил засмеялся.

Андрей понял, что спрашивать певца бесполезно, тот странный человек, не скажет ничего, а, стало быть, придется обойтись рассказом дворского, и, видать, это будет самый короткий рассказ…

Дворский рассказал далее, как принял епископ сторону Домажирича и пришлось дворскому разбить жилище владыки и сорвать шапки пышные боярские с его приспешников, также к мятежнику Лазорю примкнувших, и, в поношение разодравши эти шапки, на землю побросать. А Митуса, ободранного и связанного, пленником воротил дворский в княжой дворец…

— И более он не отказывался служить князю? — спросил Андрей.

— Как видишь! — коротко отвечал дворский.

— Но вовсе не видно в нем смирения, покорности не видно, — сказал Андрей задумчиво.

— Певца не поймешь, — подал голос Даниил. И это был голос мудрого человека, понимающего, что многое понять нельзя.

Князь положил руку на плечо дворскому.

— Будь нашим кравчим и виночерпием, сделай милость! — задушевно произнес.

Дворский, ушедший было в свои мысли, поднялся с улыбкой и наполнил кубки. На серебряные тарели положил холодных жареных куропаток, нашпигованных кабаньим салом и травами душистыми… И съевши птиц, лакомо приготовленных, снова пили вино и заедали сладкими большими яблоками светлыми, зелено-желтыми.

Затем князь встал со своего места. Андрей и дворский поняли и тоже поднялись.

— Время!.. — сказал Даниил. И будто еще слова хотел сказать, но горло сдавило, и голос прозвучал тише обычного.

Андрей видел волнение внезапное Даниила, но не мог угадать, что будет далее, что станется… Поглядел на дворского и понял, что ближний, верный княжой человек знает, чему время, куда поведет князь Андрея. Андрей тоже взволновался, но волнение его не было тоскливым, не переходило в грустную тревогу, — приятным было, даже странно для него самого веселым…

Они шли просторными сенями и галереями, подымались и спускались по лестницам. Слуги растворяли двери перед ними. Отошедшие узорчатые створки открывали новый гладкий путь вдоль стен, расписанных яркими красками или завешанных коврами…

Наконец за растворенною дверью просторный покой нарядный явился. В кресле деревянном, окруженная прислужницами, сидела, вся разубранная шелками и драгоценностями, девушка, показавшаяся Андрею рослой и какою-то чуждой… Неужели она?.. И не тринадцать лет ей — куда! Старше она… И разочарование нахлынуло в душу, отчаянное — затопило… Конечно, Андрей понимал хорошо, что этот брак нужен ему для его замыслов. Он так боялся, что Даниил не даст согласия!.. Но… Андрей все-таки не думал, не полагал ее такою… Вот-вот слезы обиды, крайнего разочарования, досады навернутся на глаза… Едва сдерживался…

Девушка с важностью сошла с кресла, низко поклонилась вошедшим и вдруг поворотилась задом, вошла к двери за креслом и сама эту дверь отворила. Отступила и вновь склонилась в поклоне. Андрей уже понял — не она! От сердца отлегло. Интересно, занятно сделалось. Что-то особенное показывают ему…

Второй покой убран был роскошнее первого. И здесь в кресле сидела девушка, наряженная пышнее первой, моложе и красивее. И тоже, сойдя с кресла, безмолвно приветствовала гостей поклоном и с поклоном же отворила следующую дверь.

А третья девушка показалась Андрею просто красивой, очень красивой, хотя и ей не могло быть тринадцати лет, постарше и она была…

Когда вступили в четвертый покой, подумалось Андрею, что если бы ему предложили в жены эту красавицу, он бы не ответил отказом. Но и это не была дочь Даниила, а всего лишь одна из ближниц прислужниц…

Пятый покой ошеломил Андрея роскошью убранства и девичьей красотой. Эта девушка была даже слишком хороша; еще помыслишь, как-то будешь глядеться рядом с такою супругою венчанной… Но и это оказалась не она, и Андрей был даже и рад…

Однако в покое шестом ощутил некое уныние и страх… Он уже понимал, что и это — не она… А тогда какова же она, если этот блеск, эта невиданная красота — все еще не она…

Наконец растворились двери седьмые.

И это уже и не был холодный блеск драгоценностей, выставленных напоказ, это было сияние безмерное, нежное и теплое, когда парча и шелка, самоцветные каменья, золото и серебро словно бы открывают глубинную, истинную свою ценность, и ценность эта — в самой великой радости глубокой, какую получает душа человеческая от истинного обладания красотою, природно и руками человеческими сотворенною…

И живым прелестным сердечком всего этого сияния была девочка в заморских шелках самых нежных, в самых дорогих мехах зимних лесов Руси. Прислужницы, тонко звеня гривнами золотыми, жемчугами крупными серег и подвесок, блестя нарядом своим, окружали ее, держали пышные вошвы рукавов и пышно волнившиеся полы верхнего платья. Все они были молодые и красивые, но все были — не она!..