С Антарктидой — только на Вы

— Может, — сказал я. — Пора домой, завтра летим на «Восток».... Позже, анализируя этот полет, я пришел к выводу, что он был одним из самых сложных не только в моей летной биографии, а вообще — в истории полетов в высоких широтах. Каким-то непостижимым образом Антарктида создала ситуацию, в которой воедино сплелись смертельная угроза человеческой жизни, крайне тяжелые погодные условия, необходимость и вездеходчикам, и нашему экипажу работать длительное время на пределе возможностей техники и человеческих сил. Любой сбой, малейшая ошибка в работе могли привести к непоправимым последствиям, а не случились они лишь потому, что этот полет я просчитал в десятках, если не в доброй сотне вариантов. Еще раз добрым словом помянул экипаж — мастерство и выдержка каждого позволили сделать нам то, что казалось невозможным.

Я мало верю в то, что летчик, попавший в сходную с нашей ситуацию, в мгновение ока просматривает свою прошлую жизнь, прощается с близкими и т.д. Таких мыслей не должно быть. И не было. Никаких. Не потому, что ты их «задавил», их просто — нет. Руки-ноги работают в автомате, механически, а мозг сам достает нужную тебе информацию. Ту самую, что ты наработал, просчитывая варианты. Она никуда не уходит, а, переплетаясь с новыми вводными, возникающими раз за разом в экстремальной ситуации, дает тебе возможность найти оптимальный выход из сложившегося положения. Ни на одном тренажере на земле ты не «проиграешь» в полной мере сложный полет. Можно заложить в компьютер сто, двести программ, но жизнь, как правило, подкинет вводную, которую самый изощренный ум придумать не сможет. Тем-то и отличается человек от бездушной машины, что может — и должен! — решить в считанные секунды задачу с этими неожиданными, непросчитанными на земле вводными. Ему помогает слух, обоняние, зрение, в конце концов, какое-то шестое чувство, но помощь эта должна лечь в ту профессиональную «почву», которую ты подготовил еще до полета, просчитывая варианты. За эту науку я благодарен и Баранову, и Минькову, и Шкарупину, и Москаленко — всем, кто меня выводил в командиры Ил-14, кто учил летать.

...23-я САЭ подходила к концу, а Сухондяевский лежал в медсанчасти. Состояние его здоровья, несмотря на все старания врачей, становилось все хуже и хуже. Я заходил к нему, иногда задерживался минут на двадцать — тридцать, рассказывал о новостях, о том, где находятся идущие к нам корабли. И было больно видеть, как тает здоровый, смелый, умный мужик — Антарктида далеко не лучшее место для того, кто перенес инсульт. И хотя мы выхватили Володю из ее ледового ада, она добивала его теперь уже на побережье, медленно, день за днем. Смотреть на это было невозможно.

Я вернулся в наш домик. Разделся, согрел чай, достал карту Южного полушария. Вот вверху Кейптаун, вот — Мадагаскар, а здесь, на самом «донышке» карты, у края белого обреза Антарктиды — «Мирный». Сколько раз мы, полярные летчики, били тревогу: «Нужен самолет, на котором мы могли бы, в случае крайней необходимости, доставать до Большой Земли. Или, если случилась беда, сходить на дальние станции — «Русскую», «Ленинградскую», на тот же «Восток» в зимнее время...» И вот беда случилась — Сухондяевского надо срочно эвакуировать в хороший госпиталь, а мы не можем это сделать, и я сижу и кусаю локти.

Вспомнилась 18-я САЭ. Тогда мне пришлось вывозить с «Востока» в «Молодежную» двух молодых, здоровых, крепких научных сотрудников. Они должны были зимовать на «Востоке», но не смогли адаптироваться, и по настоянию врача станции мы вывезли их на побережье. Сезон только начался, до отправки домой оставалось больше двух месяцев, а парни «таяли» на глазах. Они не смогли жить и работать не то что на «Востоке», — им противопоказанной оказалась Антарктида, и она, каким-то неизвестным медикам способом, отбирала у них силы и желание работать. Да, в «Молодежной» у нас были отличные врачи, которые могли сделать любую хирургическую операцию, вылечить даже тяжелобольного, но и они оказались бессильны перед глубиной стресса, в который вошли эти двое парней.

Меня вызвал Павел Кононович Сенько, начальник зимовочной экспедиции. В его комнате находились и два врача.

— Садись, — он пригласил меня к столу, налил чашку крепкого чая. — Вот думаем, что делать с ребятами, как их спасать в случае крайней нужды.

— Что, дела, действительно, у них так плохи? — удивился я. — Они же почти не работают, погода хорошая...

— Дело не в работе и не в погоде. Медицина такую болезнь еще не научилась лечить, а на материке ее не распознаешь. Это что-то из области тонкой психологии, — врач пожал плечами. — Мы даем им успокоительные препараты, но они не помогают. Да и применять их длительное время нельзя.

— В общем так, — Сенько взял инициативу на себя. — Если другого выхода не будет, куда ты сможешь их вывезти на Ил-14?

— Сейчас посчитаем... Но, предупреждаю — это уже расчеты из области фантастики или чистого авантюризма.

Что же получается? Чтобы достать до Кейптауна или Мадагаскара — ближайших цивилизованных мест от «Молодежной», нам потребуется поставить машину на колеса. Это позволит после взлета убрать шасси и до минимума снизить сопротивление воздушного потока. Но чтобы взлететь с колесным шасси, надо на леднике раскатать полосу длиной, как минимум, в четыре с половиной километра. Дождаться хорошего ветра, получить данные о погоде на маршруте с судов, совершающих плавание в районах, над которыми будем лететь, с тем, чтобы не попасть во встречный ветер. Залить машину топливом до последних пределов, вес ее при этом, по моим расчетам, будет двадцать три с половиной тонны. Выбросить придется все лишнее, вплоть до запчастей и инструмента...

— Но даже если будут выполнены все требования, о которых я сказал, и повезет с погодой, — я протянул Сенько блокнот с расчетами, — до аэродромов мы все-равно не дотянем — расположение их известно, а садиться придется «на брюхо» в воду и выскакивать из нее на песок какого-нибудь пляжа.

— Не густо, — покачал головой Павел Кононович.

— А что вы хотели? — я начал «заводиться». — Сколько мы вам твердили — нужен самолет, который в случае необходимости может слетать в Америку, Африку, Новую Зеландию или Австралию. Чтобы мы могли на «Восток» таскать не как сейчас узаконенные 300 — 350 килограмм, а полторы — две тонны груза. Чтобы в кабине дышать можно было нормально, а не гробить себя, как мы гробим, летая на негерметичной машине на высотах до четырех километров. Сможем летать выше — радиосредства лучше будут работать, береговые станции услышим, «блудежки» закончатся. Но вас ведь летчики не интересуют. Ждете, пока жареный петух клюнет. Вот он и клюнул...

— Ну, ты не кипятись, — Сенько нахмурился.

— Что значит, не кипятись?! А как же речи о том, что самая большая ценность у нас — жизнь человека? Что, если нужно, вся страна придет любому своему гражданину на помощь?!...

Тот разговор закончился ничем. Да и что мог сделать Сенько? О новом самолете должны думать на материке большие авиационные начальники, а не он. Ребят пришлось вывозить на корабле лишь после окончания зимовки, и, как аукнулось им пребывание в Антарктиде вопреки возможностям их психики, я не знаю. А сейчас здесь умирает Сухондяевский. Я с тоской снова поглядел на карту — теперь, если бы даже мы решились сделать полет, который я рассчитывал в «Молодежной», ничего у нас не выйдет. Наши Ил-14 постарели, моторы подряхлели, и идти на такой технике через весь океан на Большую землю — самоубийство. Самолета, о котором мы просим, как не было, так и нет даже в проекте. И Володе Сухондяевскому остается одно — ждать корабля. Лишь 25 февраля экипаж Ми-8 Ивана Карсова доставил Володю на дизель-электроход «Михаил Сомов». Предстоял еще долгий путь домой.

В тот же день, как Сухондяевского перевезли на корабль, выполнил завершающий плановый полет на «Восток» экипаж Моргунова, на пару дней раньше сделал то же самое и экипаж Пашкова. У меня словно гора свалилась с плеч — на «Восток» легче летать самому, чем отпускать туда кого-то.