Юность Маркса

Карл приближался к Триру подавленный, печальный. Не с этим тягостным чувством предполагал он навестить город, оставленный более полутора лет тому назад, город, где жили и ждали его Женни и отец, два наиболее любимых им на земле существа.

Какая тревога в каждой строке короткой, зачитанной до пятен, записки матери! Всегда многословная, Генриетта Маркс на этот раз изменила своим правилам. Отец уже более двух месяцев не покидает постели. Кашель уменьшился, но какой-то иной недуг сводит его в могилу. Он худ и раздражителен. Он очень плох и медленно гибнет.

И перед Карлом встает во всей неотвратимости и жуткой своей сущности смерть.

На почтовой станции не встретит сына, суетясь от радости и волнения, Генрих Маркс, в первую ночь после долгой разлуки не услышит Карл шороха бархатных домашних туфель отца, в шлафроке и сбившемся на затылок колпаке пробирающегося в его комнату, чтоб говорить до пробуждения петухов «по душам» обо всем самом важном для обоих.

Эти задушевные ночные беседы — лучшие в отроческой жизни Карла.

На пороге дома сына встретила мать в траурном чепце и платье. Почему на ней эти знаки потери? Разве отец уже мертв?.. Карл содрогнулся. Нет, то траур по маленькому Эдуарду, умершему зимой, в его отсутствие. Смерть прочно обосновалась в семье юстиции советника.

— О дитя мое, — всхлипывает Генриетта, — какие испытания ждут нас, если богу угодно будет лишить нас твоего отца!

Несмотря на охватившее его при виде постаревшей матери чувство горя и жалости, Карл вспыхнул. «Как неуместно грубы ее слова!» — думает он, сжимаясь.

С уст едва не срывается злая насмешка, но, сдержав себя, он холодно целует утомленно обвисшую щеку Генриетты и молча проходит к отцу.

Генрих Маркс не встает более. Он устрашающе изнурен. Желтизна его щек — желтизна разложения и смерти. Глаза его потускнели, и пересохшие губы лежат на лице вялым пепельным листом.

Женни сидит в уголке дивана. Радость при виде входящего юноши, смешанная с беспокойством и состраданием, вызывает слезы на ее огромных прекрасных глазах.

Карл бросается к невесте, прижимается губами, лбом, щекой к ее рукам, но голос отца, еле слышимый и прозвучавший как бы издалека, прерывает ласку.

В комнате полутемно и душно. Карлу в этом сумраке, пропахшем лекарствами, испарениями тела, непроветриваемыми перинами, становится не по себе. Он опускается на колени у подушек отца и, с трудом удерживая крик испуга при виде его лица, начинает что-то поспешно рассказывать о дорожных впечатлениях и Берлине.

Отец слушает равнодушно, и это так не похоже на него. Когда Карл смолкает, больной начинает говорить о своей болезни и осуждает врачей:

— Меня не лечат. Эти жалкие эскулапы не в состоянии вернуть мне силы.

Но едва Генриетта сообщает о прибытии доктора, одного из давнишних друзей юстиции советника, Генрих оживляется и нетерпеливо требует, чтобы того впустили. Больной надеется, он хочет жить. Однако все жизненные ресурсы исчерпаны, и тело, как истлевший ствол, разъедено болезнью.

На лесенке, подле Женни и Софи, Карл дожидается конца врачебной консультации, хотя приговор давно вынесен и ждать, кроме смерти, нечего.

— Ужасна, — говорит Женни, — обреченность тогда, когда мы о ней знаем. Каждый из нас может умереть на протяжении ближайших же минут и часов. Все мы — слепые перед грядущим. Но бедный отец уже более двух месяцев как приговорен. И для нас его участь жутка, как участь смертника, которому нельзя устроить побега, которого нельзя отвоевать у палачей или хоть вымолить ему отсрочку. Более всего на свете я не хотела бы умереть от неизлечимой болезни, от рака, например. Мучительно ожидать, покорно глядя в лицо судьбе, своего смертного часа! Пусть он застигнет нас врасплох.

Врач, выходя, осторожно прикрывает за собой дверь. Спрашивать его не о чем. Выражение его лица полно той особой торжественности, которая, как цилиндр, неизбежна на похоронах.

— Наука бессильна. Мой бедный друг не проживет более недели. Все в руках божьих, — шепчет он обступившей его семье больного.

Ни слова не говоря, Карл поднимается во второй этаж, открывает дверь в комнату маленького Эдуарда. Кровать унесена. Рядом, в спальне матери, горит ночник. Карл тяжело опускается на диван и закрывает руками лицо. Первые слезы наиболее мучительны. Он не плакал уже много лет.

Женни, тихонько прокравшаяся за ним, садится рядом и осторожно гладит его непокорные, тугие волосы.

Карл старается скрыть слезы. Он стесняется проявления слабости, так ему несвойственной. Не сочтет ли Женни его бесхарактерным, не умеющим мужественно встретить испытания?

— Отец, — говорит он, отводя глаза, — всегда считал меня бессердечным и недостаточно нежным. Бедняга не знал, как я его любил! — Карл не замечает того, что говорит об отце так, точно тот уже не существует. — Смерть родителей, как и всякую смерть, мы воспринимаем эгоистически. Рушатся барьеры, заслоны, оголяется поле жизни. На очереди уже нет старшего поколения. Мы как бы становимся старшими и первыми на дороге к небытию, К тому же наше горе — особое горе. Мы не верим в загробный мир, в грядущее свидание и слияние душ. Мы знаем, что «там» нет ничего, а с этим трудно примириться.

Женни не возражает. Они долго сидят рядом, взявшись за руки, в полутемной комнате, странно, наперекор всему, счастливые, переполненные любовью и ожиданием чуда, которым обернется их будущее. Смерть… о ней не думают. Так проходят минуты, часы.

Внезапное появление Софи прерывает эту поглощенность чувством.

— Отец… в агонии… — говорит она хрипло.

В доме начинается та особенная, ни с чем не сравнимая суета, которая встречает смерть. Распахиваются двери, толпятся люди, свои и чужие.

Комната умирающего более никем не охраняется. Стоны и рыданья становятся громче…

Тихо, ничего не сознавая, умирает Генрих Маркс.

Утром по Триру разносится весть о смерти юстиции советника. Немалое событие для маленького городка, для завсегдатаев «Казино».

На рассвете в саду на Брюккенгассе зацвел куст белой махровой сирени. Май выдался особенно пышный и теплый в этом году.

Софи и Женни, обе с усталыми лицами, срезают первые цветущие ветки и несут их к изголовью усопшего.

Двери дома на Брюккенгассе раскрыты настежь. Жизнь врывается с улицы, стараясь разогнать призраки смерти.

Лепестки сирени быстро сморщиваются и мертвеют подле нового гроба.

Женни говорит, глядя на уже дряблые ветки:

— Как меняется, однако, с годами связь представлений! Отныне белая сирень будет напоминать мне не сад, располагающий к грезам и нежности, а эту комнату.

Софи вздрагивает и громко рыдает.

Вечером в «Казино» не слышно музыки. Шахматисты и игроки на бильярде в знак траура отказались от сражений. Эммхен реже обыкновенного хлопает дверьми, и поднос ее потерял обычный вызывающий вид. Она несет его на уровне чепца, рядом с подбородком. Рюмки дрожат.

Господин Шлейг приходит один. Усы его печально обвисли.

— Здравствуйте, господин доктор Шлейг, здравствуйте, господин юстиции советник… — начинает обычное приветствие Эммхен, и от ее обмолвки, такой понятной, всем становится еще более грустно.

Подробно и тщательно друзья покойного обсуждают будущее его вдовы, незначительность оставленного наследства, трудную участь бесприданниц-дочерей, из которых ни одна не нашла мужа.

— В наше время, — говорит Шлейг, протяжно вздыхая и думая о двенадцати своих дочерях, — девушке нелегко пристроиться. Сначала прицениваются к папенькиному кошельку, а потом уже осматривают невесту. Порочной горбунье с приданым легче подцепить мужа, чем добродетельной красавице, если она не может дать ничего, кроме себя самой.

— Бедный Генрих! Судьба дочерей так удручала его в последние годы. Нелегко в наше время быть отцом семейства, — соглашается старик Шмальгаузен.

— Не меньше печали, чем судьба дочерей, причиняли ему сыновья. Герман худосочен и вряд ли долговечен. Эдуард умер, ну, а Карл… Нет ничего более тревожного в нашу эпоху, чем иметь одаренных детей. Я всегда с опаской смотрел на этого мальчугана. Он плохо кончит; слишком уж много с детства понимал и всегда всему перечил. Из таких получаются революционеры, — вмешался в беседу разжиревший Хамахер. Недавно женившись, он сбрил тевтонский чуб, выставил свою кандидатуру в церковные старосты и всячески подчеркивал согражданам твердое намерение остепениться и покончить с юношескими заблуждениями.