Юность Маркса

Мэр, фабриканты, торговцы бежали из города так поспешно, точно средневековый мор гнался за ними по пятам. Только военное командование и войска оставались и выжидали своего часа. Когда погас последний костер Буль-Ринга, смолкли набаты, догорели подожженные дома и зарево на небе растворилось в лучах зари, Пауль взял за руку обессилевшего Джона и увел его с общинного луга. Закутал покорного старика в свой плащ и, нахлобучив ему цилиндр, посадил в свою коляску рядом с собой и вывез из города.

— Куда ты меня? — спросил вяло Джон, когда Бирмингем остался далеко позади.

— Не пройдет и часа, — ответил студент, — как начнутся аресты. Ты будешь осужден как поджигатель, бунтовщик, грабитель. Поэтому сиди смирно и надейся на меня, старый воин. В Манчестере я пристрою тебя куда-нибудь. Авось улизнешь от английской юстиции. Эта слепая дама становится весьма зрячей, когда имеет дело с рабочими. Она блудлива и сговорчива. Если надо, охотно засвидетельствует и то, чего не было.

Снова после долгих лет отсутствия Джон попал в Манчестер. Все было здесь таким же, как в дни, когда крытый фургон более полустолетия тому назад привез партию маленьких невольников. По-прежнему исхудалыми, дурно одетыми, бесконечно обездоленными выглядели встречавшиеся на улице рабочие. По-прежнему у контор найма тянулись длинной серой лентой дети и взрослые и у церквей клянчили милостыню старухи, не нужные фабрикам.

Старик приуныл. Пятьдесят лет прошли стороной. Выросли дома, замостились улицы, усовершенствовались вещи за стеклами витрин, расплодились многообразные машины, а люди — его братья и сестры — остались такими же бесправными и несчастными. Жизнь их — все та же каторга.

— Как сэру будет угодно, — обратился, упрямо выпятив губу, старик к Паулю, — а только я до конца жизни буду бороться за всеобщее избирательное право.

_ К сожалению, ключ счастья не в этом замке, старина. Прошу не величать меня сэром, милорд, — добавил студент и досадливо и шутливо.

— Стар менять привычки. Сэр не из нашего сословия.

Наутро бывший ткач и ножовщик пошел по адресу, старательно выведенному на конверте рекомендательного письма рукой Пауля.

Контора бумагопрядильного дела «Эрмен и Энгельс».

«Эрмен и Энгельс», улица Королевы, направо от моста», — повторял про себя Джон.

Он прижимал упругий добротный конверт к старенькому сюртучку, чтоб не промок. Моросил едва приметный дождь, липкий, как слюна. Ланкаширское небо бурой черепичной крышей покрывало город. Туман я?ег горло Джона, прокрадывался под сбившуюся ткань его одежды, шнырял, мокрый, щекочущий, по старческому телу, вызывая зуд и озноб. На мосту старик остановился, отхаркнулся, плюнул в воду, унылую, грязную, как небо, как мостовые и непросыхающие дома.

Внезапно Джон усомнился, удобно ли служить ему, прирожденному англичанину, иностранцам? Он вспомнил всех господ, на которых работал. Страйс грозил, что на места белых рабочих выпишет негров из Африки:

— Они неприхотливы, как мыши.

Один за другим перед стариком проходили фабриканты, управляющие конторами, надсмотрщики. Никогда они не спрашивали о национальности рабочего.

— Черта взяли бы на службу… Машина — дело рук сатаны.

Джон с сердцем сплюнул и долго, пытливо следил за белым кружевным комком слюны, который уносила вода.

«Вода засосет. Л меня куда потянет? Засиделся ты на свете, старый, облезлый петух. Твое место было на виселице вместе с Меллором».

Решительно старик был не в духе.

В конторе «Эрмен и Энгельс» было тепло, чисто, тихо. Бородатый и рябой сторож проводил Джона к молодому невзрачному клерку.

Джон подумал, что сторож похож на него самого, а клерк, веснушчатый и красноглазый, — на Вилли Бринтера. Эти наблюдения придали рабочему храбрости. Он подмигнул рябому старику, а клерку заявил, что письмо отдаст только лично господину Энгельсу. Тот не стал спорить, почесал пером за оттопыренным ухом и, пососав палец, погрузил глаза-веснушки в толстую, мрачную, как реестр смертей, книгу.

— Если вы насчет работы, то без того, чтоб не поговорить, господин Энгельс не наймет и не откажет, — авторитетно пояснил сторож и повернулся к двери.

Спустя час непроницаемый клерк оторвался от книги, снова почесал пером голову, встал, оправил углы фрака, зигзагообразно пересек комнату, точно взбираясь на гору. У дверей в хозяйский кабинет он поклонился, отставив ногу, глотнув воздуха и — весь угодливость и послушание — вошел. Джон следил за ним и даже попятился перед изогнутым, круглым его задом.

Очень скоро клерк вернулся и с надменным равнодушием приказал старику войти.

Господин Энгельс-отец поразил Джона всем — моложавостью, строгим, но не чопорным взглядом, внимательностью, но не добродушием, простотой, но не доступностью.

У него были необыкновенно маленькие руки. Один ничем не украшенный золотой обручик желтел на мизинце. Джон недоверчиво поглядывал на барские, холеные руки. «Этими — только Библию держать, да вот деньги», — заключил он.

Покуда господин Энгельс читал письмо Пауля и просматривал густо исписанную рабочую книжку Джона, рабочий мог исподволь наблюдать за ним. Но только руки, но и лицо богатого коммерсанта были необычны. Темная, откинутая на затылок шевелюра превращалась на висках в густые вьющиеся бакенбарды, образующие в свою очередь узкую бороду под подбородком. Немускулистое, продолговатое лицо с усталой, чуть дряблой кожей казалось окутанным шелковистой волосяной шалью.

— Итак, — сказал Энгельс, — сын моего друга рекомендует тебя как трудолюбивого и дельного рабочего. Надеюсь, ты веруешь, как надлежит доброму христианину. Труд всегда наилучшее прославление нашего господа и угодное ему дело.

Джон опешил. Уж не пастором ли был господин Энгельс? Он никогда, впрочем, не слыхал, чтоб фабриканты были также и пасторами. Может быть, у немцев. Но разговор о боге не понравился Джону. О боге любили говорить Стране и владелец мастерской в Бирмингеме.

— Пьешь?

Этот вопрос был еще более неожиданным.

— Бывает, — старик не решился соврать.

— Пустое препровождение времени. Жизнь не так долга, чтоб ее пропивать. От алкоголя душа наша становится неряшливой и алчной свиньей. Да и бесчестно распоряжаться так с тем, что дано нам богом. Душа принадлежит богу.

— Как сэру будет угодно, — вяло согласился старик.

— Ком был твой отец?

— Крестьянином.

— Отлично! Мои предки были тоже крестьянами. И бедствовали.

— Да, видно, земля ныне кормит и греет только мертвых, — осмелился вставить фразу Джон.

Он понемногу переставал удивляться, и ему начинал даже нравиться необычный разговор господина Энгельса.

— Мой прадед таскал на спине корзину и не стыдился торговать на улицах. И что бы ты думал! Начав жизнь коробейником, он умер одним из богатейших фабрикантов кружев и лент Бармена. На огромной соб-ственной белильне белилась своя пряжа. Каждый может разбогатеть. Это в воле человека. И ты, например…

Джон развел руками:

— Зачем мне богатство?

Мысль о том, что он мог бы есть каждый день суп, иметь постоянный кров, показалась ему смешной. Он засмеялся.

Энгельс чуть нахмурился.

— Человек ткет свою судьбу. Милость божья безгранична, но неподкупна. Нужно уметь ее заслужить.

Господин Энгельс сказал еще несколько слов о неведомом Джону Кальвине, посоветовал познакомиться с его учением, осудил чартистов и отпустил старика, приняв его, однако, вторым сторожем своей конторы.

Глава четвертая

Искания

1

По-разному встречаешь родные места. Чаще — с веселой надеждой и нетерпением, смешанным с беспокойством неизвестности, и всегда с учащенно бьющимся сердцем.