Маска Аполлона

— Оставайся здесь, — сказал я, — никуда не ходи. Я поднимусь на Божью Платформу осмотреться.

Однако, так ничего и не увидел: высокие ярусы театра закрывали обзор. Только шум и сполохи пламени. Я прилег чуть подумать (актер не может находиться на Божей Платформе без того, чтобы чувствовать не себе двадцать тысяч глаз). По дороге сюда я не вспомнил о всех роскошествах театра, какие старший Дионисий учинил здесь во славу своих пьес. Куда ни глянь — бронзовые статуи и позолоченные фестоны… Быть может, грабить театр они станут не сразу; но уж если начнут, — не остановятся, пока на очистят из конца в конец; а потом еще и подожгут, без вариантов. Дионис, подумал я, поможешь ты слуге своему? И вспомнил, как последний раз был здесь: завершал пьесу, богом в «Вакханках».

Вообще-то мысли по очереди приходят, одна за другой; но тут меня словно молния озарила. Спустился я вниз и пошел к Аксиотее, нащупывая дорогу (глаза снова к свету привыкли). Рука ее приподнялась с ложа; я встал рядом.

— Я думал, — говорю, — что сделать, если они придут сюда.

Почувствовал, как они застыла, словно деревянная; но не произнесла ни звука. Изо всех сил старалась, бедняжка, по рецепту Платона: будь тем, кем хочешь казаться.

— Слушай, — говорю. — Это кампанцы, крестьяне с гор; едва ли хоть один из них был когда-нибудь в настоящем театре; а прибыли они только что. Мы с тобой должны им внушить страх перед богом. Пойдем, покажу тебе, как.

Повел ее на площадку с рычагами, лебедками, колесами… Никогда в жизни не бывал я в театре со спецэффектами, чтобы не разобраться, как там что работает. Ну а в Сиракузах тем более: там машины настолько знамениты, что просто непрофессионально было бы их не изучить. Их я знал все.

— Вот это здоровый, — говорю, — он для грома. Тяжеловат, конечно, но тебе надо как-то ухитриться потянуть его, чтобы барабан с громом повернулся; а потом еще два раза. Потом подождешь, пока я закричу, — и опять то же самое. Поняла? Потом сосчитаешь до десяти, — и тяни вот этот. Он для землетрясения.

Мы повторили это несколько раз; и я полез искать ворот резонатора. Где-то он должен был болтаться в темноте наверху, а я никак не мог его нащупать; и страшно боялся зацепить что-нибудь такое, из-за чего нас заметят. Наконец, резонатор опустился, и я его закрепил.

— До утра нам отсюда двигаться нельзя, — говорю. — Чтобы в любую минуту готовыми быть. До чего ж ты замерзла… Подожди, что-нибудь теплое найду.

За скеной нашлась старая портьера; я завернулся в нее вместе с Аксиотеей… А девушке руки растер, чтобы она работать могла если что. Когда какой-то крик еще страшнее прежних раздался еще ближе, она придвинулась ко мне, я ее обнял… Очень трогательны были ее тонкие плечи в этом мраке.

Звезды на небе спрятались за дымами пожаров; я потерял счет времени. Я думал о Феттале, с которым может быть так и не попрощаюсь; она о Ластении, просившей ее не уезжать… Так мы и разговаривали о свои любимых, держа друг друга за руки; утешались как могли. И всё время крутилась мысль, что если кампанцы появятся, — лучше бы им это сделать еще ночью. Вряд ли удастся одурачить их при свете дня.

Теперь крики стали настолько страшны, что всё прежнее показалось тишиной. Как будто тысяча женщин надрывается разом, посреди предсмертных криков стольких же мужчин; а какой-то ребенок тянул и тянул свой истошный вопль, тонко как птица… Они ворвались в храм Аполлона. Я намотал портьеру на голову Аксиотее; она высунулась и спросила:

— Попробуем гром?

— Нет, — говорю. — Акустика работает только внутри. Бедняги. Да отомстит за них бог.

В храме они застряли надолго. Через некоторое время слышно стало, как плачут женщины, которых оставили в живых и потащили в Ортиджу. А тот ребенок всё тянул и тянул на одной ноте, пока не умер наверно. Я глянул на небо через голову Аксиотеи, ежеминутно ожидая первых проблесков зари.

И вот они появились. Прошли через верхний вход, очутились на последнем ярусе; закричали удивленно, попав в незнакомое и непривычное пространство; потом кинулись на добычу внизу.

— Пусть пройдут подальше, — шепнул я Аксиотее, — для половины зрителей никто не играет. Я тебе знал подам.

Теперь мы с ней видели в темноте, как кошки. Я ее поцеловал на счастье.

Резонатор в Сиракузах секрет имеет, которого не узнаешь, если не играешь в пьесе вроде «Вакханок»; или в такой, где привидение есть. Если повернуть его чуть направо, он улавливает звук и направляет в эхо-камеру. Шум получается ужасающий; невозможно поверить, что это человеческий голос, даже когда он твой собственный. Я ждал, а сам устанавливал его окончательно. Они спускались по центральным ступеням, расходились по скамьям, человек сто или около того; кое-кто и грабить принялся… Увидев, что больше не подходят, я еще дал им времечко привыкнуть к тишине и покою, а потом набрал полную грудь и рявкнул: «Вакх!.. Вакх!..», — в душе моля бога о его даре ужаса. И бог меня не подвел. Сам резонатор был совершено не земным; но когда звук пошел через эхо-камеру, показалось, что это Фурии во весь голос кричат.

Все прочие звуки исчезли. Я ждал, казалось очень долго, и удивлялся: то ли рычаг застрял, то ли она чужой потянула. Но тут раздались первые раскаты грома; закрутился большой барабан с камнями; и этот звук тоже пошел через эхо-камеру. Он достаточно громок даже днем, при полном амфитеатре, который его приглушает; а ночью в пустом театре это было нечто невообразимое. Наши гости кинулись бежать. Я снова завопил, на этот раз подольше… Потом опять гром… В паузе перед следующим эффектом, слышно было, что торопятся они, как бешеные. Сомневаюсь, что хоть один дождался землетрясения.

Я бегом вернулся к Аксиотее, словно прилипшей к рычагу землетрясения, и поднял ее на руки. Помню, как нес ее к нашей портьере, валявшейся на полу, словно подстилка собачья… Мы рухнули туда, сплетясь, смеясь и целуясь. А вот как это получилось — не знаю, хоть и не раз пытался вспомнить. Знаю только, что удивили мы и сами себя и друг друга; но ничего странного в этом не было, а было просто очень здорово. В театре было тихо. Через некоторое время, — словно бог сказал, что охраняет нас, — мы уснули; и до рассвета не просыпались. А когда я в ужасе ждал зари, было наверно не больше часа после полуночи; вот так нас обманывает страх.

На деревьях снаружи ворковали голуби; из города еще доносился шум, но потише, и издали. Аксиотея пошевелилась и ошеломленно посмотрела на меня, наверно пытаясь вспомнить, что ей приснилось, а что нет. Поскольку с мужчинами она была девственна, долго ее сомнения продолжаться не могли. Я погладил ее по волосам и сказал:

— Ладно, друг мой дорогой, мы отдали себя в руку Дионису; а ты знаешь, что это за бог. После всего, что он для нас сделал, просто невозможно было отказать ему в этом маленьком приношении. Воспрянь. Сегодня новый день, и ты снова Аполлодор, хорошо? Знаешь, ни о чем произошедшем на Дионисии вспоминать не надо.

Она слегка покачала головой, словно чтобы прочистить; потом быстро поцеловал меня и стала поправлять одежду. А я пошел искать кран: рот пересох у обоих.

На улицах всё было тихо. Ахрадина устояла, а солдат созвали назад в Ортиджу. Мы пробирались через дым, пепел и кровь. Я позабыл, что сумел, из того что мы видели по дороге; но храм Аполлона не забуду никогда. Лучше бы было туда не заглядывать. Старый жрец, в повязке вместо лаврового венка, бродил меж трупов, плача как ребенок, зажимая рот руками… Храм был осквернен, а он один и помочь некому. Где-то по углам стонали умиравшие… А на пьедестале стоял Аполлон; с головой, лысой, как яйцо; и без золотого лука, вырванного из правой руки. Его золотые волосы были сделаны как парик, держались только на булавках. Не знаю, почему это так запомнилось символом ужаса; но и сегодня, вижу на улице лысого молодого человека, — тошнить начинает.

На пороге лежала молодая девушка, в луже крови; и мне показалось, что эти растрепанные волосы я уже видел когда-то. Так оно и было: маленькая флейтистка Спевсиппа, беды которой подвигли его на войну. Много радости принесла ей эта война.