Генерал Ермолов

Фёдор поднял голову. Над бедовой головой Алёшки трепетало на лёгком ветерке синее знамя с ликом Нерукотворного Спаса.

   — Глянь, какое чудище я сразил с Божьей помощью, — хвастался Алёшка, указывая остриём пики на поверженного им врага. Вооружённый палицей латник лежал на спине, раскинув в стороны руки в кольчужных рукавицах и неловко подогнув под себя ноги. Под надобьём его шлема, там, где у живого и здорового человека располагаются нос и глаза, зияла огромная кровавая рана.

   — Метко попал! — смеялся Алёшка. — А щит его ныне моим стал. В горнице на стену повешу, коли доживу!

Алёшка не успел насмеяться вдоволь. Волна кровавой схватки снова накрыла их, повлекла, закружила. Фёдор перестал думать и чувствовать. Любовь к ближним, страх смерти, давешняя невыносимая тоска — всё уснуло в нём до поры. Действовали лишь убийственные инстинкты потомственного бойца, помогавшие поколениям его предков выживать самим и сберегать жизнь семьи под этими немирными небесами.

Каждым мускулом натруженного тела, каждым движением изболевшейся души Фёдор крушил и рубил врага. Ружьё и пистолеты сгинули в водовороте схватки вместе с Соколиком. Волчок покинул его, застряв в костях поверженного врага. К концу дела при нём осталась одна лишь верная Митрофания, бессменная подруга, дедово наследство. Жадная до крови, она рассекала живые тела, превращая их в груды кровоточащего мяса. Едва завершив схватку, она снова рвалась в бой, искала новой поживы.

Когда делалось туго, он становился спиной к спине с товарищами, дабы отразить злые наскоки врага. Так удавалось продержаться до тех пор, пока перипетии боя не позволяли однополчанам прийти к ним на подмогу. Впрочем, ряды врагов постепенно редели. И вот Фёдор уже заметил, как группа казаков с Алёшкой Супруновым во главе гонит кучку горцев, пеших и конных, в сторону ближней опушки. Они загоняли бегущих врагов по одному, словно зверей, секли шашками, поднимали на пики. Их кони затаптывали копытами поверженные тела.

Фёдор шёл по залитому кровью полю. Беспечная синева небес у него над головой была, так же как он, равнодушна и глуха к вою и стону раненых. Спешившиеся казаки из сотни Фенева бродили окрест, добивая пиками живых ещё врагов. Время от времени чья-то рука вцеплялась в голенище казачьего сапога. Тогда плечо Фёдора совершало привычное с малых лет движение, и Митрофания, замерев на единственный миг, орошала землю алой капелью. Он голосом и свистом звал Соколика, но конь не приходил, запропастился куда-то. Тогда Фёдор принялся расспрашивать встречных казаков и нагайцев-прислужников из санитарной роты, сновавших по полю с носилками:

   — Эй! Постой! Не видал ли коня золотистой масти с белой звездой на лбу? Резвый такой, бойкий, умница... Не видал? Экая жалость...

Ближе к вечеру его разыскал Фенев. Подъехал верхами, остановился поодаль, снова принялся рассматривать, будто чужого. Фёдор сидел на обрубке поваленного ствола, положив Митрофанию поперёк колен. Пучком сохлой травы он очищал лезвие от кровяных пятен, ковырял почерневшем ногтем в желобке клинка, вздыхал устало.

   — Слыхал ли, где твой Соколик? — осторожно спросил его Фенев, не сходя с седла.

   — Не слыхал... — безучастно ответил Фёдор. — Нешто тоже убит?

   — Не-а! — Фенев наконец решился спешиться. — Его сиятельство, Валериан Георгиевич, прислал вестового. Велено тебе прибыть в крепость, к генеральской землянке. Ну это, если ты жив, конечно. Но ведь ты жив, а?

Фенев, звеня шпорами, подошёл к Фёдору вплотную. Фёдор поморщился.

   — Чего кривисси? — обиделся Фенев. — Нынче от каждого из нас не лавандой духмяной пахнет. Что поделать, война!

   — Я не о том, Петруха. Уж больно много шума от тебя, много звону...

   — Приказываю подняться и следовать за мной, — буркнул Фенев.

Казак через силу, кривясь, словно от невыносимой боли, посмотрел на товарища. Фенев стоял перед ним, держа за острый конец Волчка. Есаул настойчиво протягивал товарищу его потерянное оружие до тех пор, пока рукоять Волчка не упёрлась Фёдору в грудь.

   — Глянь-ка: одна пропажа отыскалась. Обрадуйся же! — из чернющих глаз Фенева потоками солёной, окаянной влаги изливалась жалость.

   — Как благодарить прикажешь, есаул? — Фёдор сжал пальцами рукоять Волчка.

   — Благодарить не надо. Ты только смерти более не ищи. Видел я, как ты бился... Страшно было смотреть. Думал: не увижу более тебя живым.

Так и пошли они бок о бок по кровавому полю. Фёдор вложил Волчка в ножны, а Митрофанию нёс обнажённой. Левою рукой держался за стремя есаулова коня, словно боялся упасть.

   — Вот чую я — нет тебе покоя, Туроверов, — ворчал есаул, склоняясь с седла. — И солдат ты хороший, и герой, и семья у тебя крепкая, и красотой Господь не обделил. Не понять мне, о чём ты страдаешь.

   — А о том страдаю я, Петруха, — отвечал Фёдор, — что Супрунов снова меня опередил. Не я, а он поднял чеченский табор на воздух. И теперь ему, а не мне очередного «Георгия» на грудь повесят...

Так они и вошли в Грозную крепость бок о бок, перепачканные кровью, в иссечённой вражеским оружием одежде, но живые. Один — в седле, другой — и на собственных ногах.

На узких уличках было многолюдно. Обозные возницы распрягали и разводили по стойлам волов и коней, солдаты сгружали с повозок ящики с зарядами и порохом. Из дверей лазарета пахло испражнениями и свежей кровью, слышались крики и стоны раненых.

Повсюду сновали бабы в цветных платках и свитках. Кто с полными вёдрами на коромыслах, кто с кипами стираных бинтов для перевязки раненых. Слышалась многоголосая русская речь: шутки, брань, причитания, горестные всхлипы.

Близился вечер. Они миновали ярко освещённые окна штабной землянки, дома офицеров. Генеральская землянка располагалась на том же месте, рядом — коновязь и площадка для выгула лошадей. Казалось, жилище генерала ещё глубже вросло в землю. Какая-то добрая душа украсила подслеповатые оконца резными наличниками да на крыше прибавилось свежей соломы, а в остальном всё осталось по-прежнему: тесно, кривобоко. У коновязи Фёдор заметил рыжую громаду Ёртена. Конь бандитского вожака, распряжённый, обихоженный и стреноженный мирно поедал овёс из яслей. Фёдор ухмыльнулся:

   — Достигла своего, голубка, добилась. Только станет ли счастливой?..

   — Ты о чём, парень? — переспросил Фенев, склоняясь с седла.

   — Я о том волнуюсь, что княжна, дева неземной красоты и булатного нрава, ни слова на нашем языке не разумеет. Как жить среди нас станет?

   — Тебе-то в чём печаль? — зевнул Фенев. — Чай, при его превосходительстве плохо ей не будет...

   — Поживи среди чужих — познаешь, в чём печаль, — вяло огрызнулся Фёдор.

Так они вошли в казарменный двор — небольшую площадь, со всех сторон уставленную длинными строениями, сложенными из грубо отёсанного камня. Крыши казарм, крытые тёсом, вымощенный булыжником плац, будка часового, оружейные склады — всё было новым, чистым, свежебелёным и недавно выкрашенным. В дальнем конце площади, в самом углу, как положено, располагалась баня. Из её невысокой трубы струился ароматный кизяковый дымок. В центре площади под навесом коновязи, возле яслей стояли кони и лежали казацкие седла и сбруя. Пахло конским навозом, свежеиспечённым хлебом и домашним теплом.

В самом начале ночи, едва освободившись из железных объятий кольчуги, смыв с лица и рук вражью кровь, Фёдор провалился в тяжёлый сон без сновидений. Проснулся с рассветом. Нетерпимо ныл ушиб на груди — след от удара палицы чеченского латника.

Фёдор, пошатываясь спросонья, вышел на крылечко казармы. Из тени коновязи, как кладбищенский призрак, возник татарчонок Мурза. Подошёл бочком, заговорил робко на ломаном русском языке:

   — Твой коня нашёл Ярмул. Дал хлеба, лечил доктор. Сердитого Гишаню приставил плеваться и ухаживать....