Гнездо орла

— Вам тоже необходимо побыть здесь, со своею семьей. Плюньте на все и не оставляйте их. Дорогой мой, за такую жену я бы все отдал!.. — убеждал его Гитлер. — И за детьми отправляйтесь сами — она это оценит…

Слушая его, Роберт невольно улыбнулся, представив себе физиономию Геринга, с которым ему предстоит сейчас попрощаться. Гитлер тоже хмыкнул:

— Ничего, ничего! У вас толковый заместитель. Наделите его полномочиями, какими сочтете нужным, и… и не думайте ни о чем.

Лей зашел сказать Маргарите, что вылетает с Бауром в Париж за детьми и вернется, скорее всего, послезавтра.

Увидав двух подруг, держащих друг друга за руки и почти соприкасающихся головами, он проглотил саркастическую реплику и попросил Маргариту только быстренько составить ему список того, что следует забрать с собой из ее парижской квартиры. Юнити хотела оставить их вдвоем, но Лей сказал, что улетает прямо сейчас и они смогут продолжить свой «военный совет». (Не сдержался-таки!)

— Отчего ты такой раздраженный? — пожала плечами Юнити. — Сегодня увидишь детей, здесь тебя остается ждать жена, и все складывается прекрасно. Что с тобой?

Лей курил, отвернувшись к окну, дожидаясь, пока Маргарита напишет записку. Юнити подошла к нему и заглянула в лицо.

— Еще что-то хочешь спросить? — буркнул он.

— Ты не знаешь… эта… сейчас в Бергхофе?

— Что за «эта»?

— Юнити спрашивает о Еве, Роберт, — не глядя, пояснила Маргарита.

— Не знаю… Да, здесь! Еще что-нибудь?

— Нет, благодарю.

Он поцеловал Маргариту и вышел, повторив, что вернется послезавтра.

Только сидя в кабине рядом с Гансом Бауром и глядя на плывущие навстречу массивы слегка посеребренного холодным солнцем воздуха, Роберт признался себе, как неожиданно болезненно вошли в его мозг пренебрежительно брошенные слова Маргариты. Какая-то старая муть поднялась в нем и подступила к горлу. Захотелось просто лечь и не двигаться до тех пор, пока все это не отстоится и вновь не уляжется на дно. О, женщины! Ни один Геринг не способен так выбить его из колеи, как его тонкая, чуткая, любящая Гретхен!

И как с этим бороться? Коньяком? Трибуной, с которой он и так, по выражению одного из друзей, «слезает только по нужде», или, может быть, «экстазом риска», который он уже опробовал?..

«Ладно, уймись, — приказал себе Роберт. — Скоро песок посыплется, а туда же… Трюкач!»

Но ирония тоже не помогала. Пара дней в Париже, с детьми, — глоток воздуха, и назад, под строгие очи Гретхен… бороться… за что, она сказала… за «двадцать лет мира для Германии»! Господи, все Гессы — сущие дети! Как будто Адольфу да и им всем — сорока-пятидесятилетним — нужны эти двадцать лет с их рутиной, ложью до оскомины, подковерной возней!

«Детей вот только жаль», — вдруг подумал он. И еще тех женщин-работниц, что так доверчиво улыбались ему на борту «Густлоффа», впервые в жизни отправляясь порадоваться и отдохнуть.

В Париже у них с Гретой был огромный особняк — бывший дворец какого-то наполеоновского маршала. Лей купил его четыре года назад, но даже отделкой не пришлось заниматься, поскольку Маргарита наотрез отказалась (как она выразилась) «воспитывать в нем детей». Тогда он снял квартиру на улице Сент-Оноре. Грета заперла семь комнат из десяти и устроилась в трех, с маленькой ванной, крохотным балкончиком и приходящей прислугой: суровой андалузкой, одной из тех редких женских особей, на которых обаяние Роберта не распространялось.

Он не любил этой квартиры, не любил чрезмерной, как ему казалось, подчеркнутой простоты обстановки, его раздражал взгляд горничной, от которого здесь, попросту говоря, некуда было деться.

— К чему все это? Что и кому ты надеешься доказать… — спрашивал он Маргариту, — ты, дочь богатых родителей?! Что это, как не прогрессирующий с годами, болезненный аскетизм?

— Ты решил указать мне, как воспитывать детей? — однажды спросила она (дети, по закону, были записаны на его имя).

Больше он к этой теме не возвращался.

Еще неприятней было то, что, уезжая, Грета оставила детей своей подруге — весьма своеобразной тридцатилетней девице, с которой Роберт предпочел бы встречаться как можно реже. Он всякий раз сам поражался собственной выдержке, поневоле наблюдая, как эта суфражистка дает его детям уроки игры на фортепьяно, состоящие сплошь из экспромтов и словоблудия.

Он и теперь застал всех троих за роялем, который был им не очень-то и нужен: Анхен играла какой-то сумбур; Генрих, зажмурившись, дирижировал, а мадмуазель все это поощряла строчками из Рембо, на взгляд Роберта произвольно надерганными. Минуты две он стоял в дверях — они его просто не замечали. Но потом, конечно, поцелуи, слезы… перевозбудились.

Передав записку от Маргариты мадмуазель Андре, Лей сказал, что будет с детьми в немецком посольстве, любезно предложив ей завтра их там навестить. Больше они ни о чем не говорили: Маргарита, конечно, вставила в записку пару строчек для Андре, зная, что он едва ли удосужится что-либо той объяснить.

В машине двойняшки тут же принялись бороться за место на коленях у отца, поскольку вдвоем уже там не помещались. Победила, как всегда, Анна, потому что была во много раз сильней брата.

Они вообще оказались настолько разными, что даже не походили на брата и сестру. Анна, крепкая, озорная, румяная девочка, с прекрасным здоровьем, не обещала стать красавицей; Генрих, нежный и слабенький, был настоящий эльф, только крылышек недоставало. Анна, стоило ей появиться в обществе взрослых, сейчас же присваивала себе общее внимание, ею поневоле начинали заниматься. А Генрих вызывал нежное, немного грустное и отстраненное чувство. Этот ребенок переболел уже десятком болезней, сестра же не подхватила ни одной. Оба были способные, одаренные дети, не по возрасту смышленые и развитые, поскольку в их обучении Маргарита проявила себя настоящей расточительницей, позволив Роберту пригласить из Итона трех профессоров (с комфортом расположившихся теперь в их «маршальском» особняке).

В посольство они приехали уже довольно поздно. Уложив детей, Роберт тоже собрался отдохнуть, но опять на него наползла тоска. Он привычно взял телефонную трубку, чтобы позвонить друзьям, но вспомнил, что придется играть очередную роль, и звонить раздумал. Он понимал, что становится одиозной фигурой, и что это закономерно ведет к разрыву старых связей… Но все же обидно было: нигде у него не было столько близких друзей, как во Франции. И он, как утопающий за соломинку, ухватился за человека, с которым не нужно было играть никаких ролей — Альбрехта Хаусхофера (старшего сына Карла Хаусхофера), жившего в эту осень в Париже.

Он сразу почувствовал, что Альбрехт рад его звонку.

— Ты здесь, в Париже? И свободен?! Ушам своим не верю! Так, может быть… — Альбрехт запнулся.

— Говори, я сейчас на все согласен, — отвечал Лей.

— Я подумал… Может быть, тряхнем стариной и отправимся в «Мулен Руж»? Я тебя со своей невестой познакомлю.

Роберта подобная перспектива не очень соблазняла, однако деваться было некуда, и он выразил бодрое одобрение.

Одной своей знакомой он все-таки позвонил. Ее звали Нора Каррингтон, бесконечно талантливая и столь же беспорядочная художница, англичанка, ученица Озанфана, она была подругой художника Максимилиана Эрнста. Она всего на несколько дней приехала в Париж, чтобы подготовить к январскому Салону картины своего возлюбленного. Лею очень хотелось хоть кого-нибудь расспросить о своем друге Поле Элюаре, который уже год был тяжело болен анемией. Правда, в Париже жила сейчас его бывшая супруга Елена-Гала, со своим «бунтующим мальчиком» — тридцатипятилетним уже Сальвадором Дали, с которым вступила в законный брак три года тому назад. Однако эту пару ему ни видеть, ни слышать совершенно не хотелось.

Нора об Элюаре знала мало — только то, что ему лучше, он очень подружился с Пикассо, и тот даже взялся за иллюстрации двух его поэм, и у него все та же любовница — худышка Нуш, нежная и заботливая, одним словом, на ее женский взгляд, не знала почти ничего. Роберт же, как ему казалось, получил полную информацию: здоровье, друг, женщина — чего же еще?! Понятно становилось и то, что «красный» Пикассо, конечно, завлек в свой стан в общем-то аполитичного Элюара, и тот, возможно, уже рвется отомстить «строителям развалин» за очередную «Гернику».