Боги и влюбленные (СИ)

После, когда я одевался в ризнице, он спросил:

— Ты уже отдал кому-нибудь свое сердце, Ликиск?

— Да, я люблю одного человека, — ответил я, теша себя надеждой, что Пирр будет разочарован.

Он выдавил улыбку.

— Он поклоняется с тобой Приапу?

— Нет. Он предпочитает Венеру.

— Бедный Ликиск.

Той ночью я как всегда мечтал о Марке Либере, и как всегда эти мечты были эротическими.

Однако в некотором смысле они оказались пророческими.

С наступлением мая, которому покровительствовал Аполлон-законодатель, солнце перешло из Овна в Тельца. Для крестьян наступало время полоть сорняки и стричь овец. В Риме это был месяц ярких дней, теплого солнца и развлечений на римском Форуме. Форум наполнялся ароматами цветов для Флоралий, одного из самых веселых римских праздников.

Каждый день я дарил Прокулу розу из своего сада, а он чтил меня, брав ее с собой в Сенат. Для себя я выбирал фиалки, вплетая их в волосы. Другие цветы я дарил девушкам-кухаркам, Ликасу, Палласу и Друзилле. (Ей я вручил самый большой букет, чтобы цветы не потерялись на ее величественной груди).

Праздник длился десять дней. Большую часть времени я был пьян, как и все в Риме. В последнюю ночь празднества я позволил Палласу лечь со мной в постель. Он умолял меня об этом несколько дней и пленил тем, что подарил огромный букет лилий, купленный на собственные деньги.

На следующее утро я проснулся с ужасной головной болью, однако Паллас был вновь охвачен страстью, и я позволил ему насладиться, помня о его доброте и лилиях. Когда я оделся и отправился на кухню завтракать, Ликас искоса наблюдал за мной. Ему нравилось меня дразнить, и я знал, что он обязательно дождется момента, найдя какие-нибудь новые причины и способы надо мной посмеяться. Скорее всего, поводом окажется мой внезапный интерес к Палласу. Наконец, он проговорил:

— Ликиск, во второй половине дня ты должен помочь Друзилле провести в кладовой учет.

Это являлось отклонением от обычного порядка. Для такой работы у Друзиллы были помощницы, и она не слишком любила, когда в ее владениях оказывался я. Она всегда прогоняла меня, потому что я тянул руки к сладостям.

— Ликас, ты уверен? — спросил я.

Он серьезно ответил:

— Ей понадобится твоя помощь — нам надо хорошенько подготовиться к торжеству.

Я знал, что до праздника Минервы никаких важных торжеств не намечается, а он наступит только в сентябре.

— У нас что, будет какой-то праздник?

— Если мы его не устроим, разразится скандал.

— По какому случаю?

Его черное лицо расплылось в улыбке, и он сказал:

— Трибун возвращается. Он будет здесь примерно через неделю.

С радостными воплями я помчался к Друзилле. Ликас, как всегда, был прав. Ей понадобится помощь, если мы хотим устроить Марку Либеру надлежащий прием.

В день приезда трибуна я поднялся ни свет ни заря, принял ванну и оделся в свои лучшие, наиболее соблазнительные одежды. Завтракать я не мог.

Ликас заметил:

— Ты так не трудился над собой даже когда узнал, что будешь спать с Цезарем.

Я не обратил внимания на насмешку.

Друзилла тоже была в шутливом настроении.

— Ты ли это, Ликиск? Не может быть. В этот час его голова обычно прячется под подушкой, а одеяло натянуто до ушей.

— У меня дело, — высокомерно сказал я. Ликас согласился:

— Это утро ты должен провести со своим учителем.

— Я знаю, что от меня требуется, — раздраженно ответил я.

— Тогда займись делом!

Для мальчика, который так сильно чего-то ждет, есть ли большее мучение, чем проводить часы ожидания в школе?

Мой учитель Корнелий, философ-стоик, самый строгий и требовательный учитель, каких только можно сыскать в Риме, не тратил времени на то, чтобы выразить недовольство невниманием его ученика к утренним урокам. Высокий, стройный, важный человек с копной седых волос, быстрый на удары розгой, Корнелий знал, что я недавно побывал в постели Цезаря, но впечатлить его было не так-то просто. Его речь сыпала (чаще, чем обычно) ученым презрением к суетным отвлечениям, таким, как сексуальная любовь. Когда я приходил на урок с затуманенным взглядом после ночи невоздержанности, он сердито смотрел на меня и говорил: «Праздность, питье и сексуальная распущенность приведут Рим к падению. Мне нет дела до того, какие прекрасные воспоминания у тебя о прошлом вечере, Ликиск — мы здесь, чтобы учиться».

Когда я пришел к нему в счастливый день возвращения Марка Либера, он, несмотря на всю свою чувствительность, уже приготовил подходящее замечание, хотя оно вполне могло ранить мои чувства. В качестве предупреждения он заявил:

— Мы не будем тратить время на мечты о наших героях, Ликиск.

Уязвленный, я ответил:

— Уверяю вас, господин — я пришел, чтобы учиться, и отнесусь к вашим урокам с полным вниманием.

Он раздраженно сказал:

— Это будет приятной переменой.

— Уверяю вас, господин, я говорю совершенно искренне, — ответил я на несовершенном греческом, желая впечатлить Корнелия своим усердием.

Исправив допущенную мной грамматическую ошибку, он предупредил:

— Я очень надеюсь, что сегодня ты будешь хорошим учеником. Розги у меня наготове.

Уже не раз испытав на себе воздействие этой связки березовых прутьев и зная, что Корнелий без колебаний опустит ее даже на тело, которое недавно ласкал Цезарь, я приступил к урокам (что оказалось крайне непростой задачей, поскольку мой ум был поглощен приездом Марка Либера). Однако я был мальчиком, всегда готовым схитрить, и довольно искусно провел с Корнелием обычный ученический прием.

— Можно мы отложим греческий и проведем утро за философией? — уважительно спросил я.

Корнелий с подозрением ответил:

— Ликиск, ты ведь никогда не интересовался философией. Я удивлен.

Использовав одно из его любимых изречений в качестве возражения, я ответил:

— Никогда не удивляйтесь!

Корнелий потеплел и, положив худую руку мне на плечи, повел прочь из перистильного двора с окружающей его колоннадой, где мы обычно занимались. Мы отправились в яркий, цветущий сад. Стоял прекрасный солнечный день, веял теплый ветерок, в кронах дубов пели птицы. Лучи солнца касались далеких статуй Приапа, Януса и Марса.

— Итак, что же мы будем обсуждать? — наставительным тоном спросил Корнелий.

— Может быть, любовь? — сказал я.

— Любовь? — переспросил он, как мне казалось, попавшись на мою удочку.

Если в этот замечательный день я не мог говорить о Марке Либере, то почему бы не обсудить переполняющие меня эмоции?

— Может ли мудрец влюбиться? — поинтересовался я.

Он прямо спросил:

— Это философский вопрос, или у тебя что-то на уме?

Покраснев, я с запинкой ответил:

— Н-нет, это философский вопрос. Конечно, философский.

— Мы с тобой далеки от того, чтобы называться мудрецами.

— Я задал вопрос и ожидаю ответа.

— Могу сказать лишь одно: любовь ранит, когда она достается тяжело, не меньше, чем если достается легко.

— Почему любовь должна ранить?

— Человеческие сердца очень хрупкие, Ликиск.

— Вы когда-нибудь любили?

— Да.

— И это причинило вам боль?

— Да.

— Я никогда не позволю, чтобы любовь причинила мне боль.

— Тогда ты будешь исключением. Первым смертным, которого любовь не ранила. Но нет, Ликиск, ты узнаешь, что любовь приносит боль, и жизнь несправедлива. Кто мы, если не моряки в огромном море? Прилив взметает наши лодки, и мы висим на гребне волны, стуча бортами друг о друга; иногда наши лодки терпят крушение, и мы всегда испытываем страх. В этом гневном море, открытые любой буре — в том числе и любовной, — у моряка есть только одна надежная гавань. Смерть.

— Какой мрачный взгляд, — угнетенно произнес я, уставившись в землю и прислушиваясь к ветру. Посмотрев в синее небо, на играющих птиц, почувствовав тепло солнца, я ответил:

— Думаю, в жизни должно быть нечто большее, чем бури и смерть.