Боги и влюбленные (СИ)

Ликас хмыкнул:

— Это проблемы Цезаря и Прокула. Какое дело Цезарю до мальчика-раба?

IV

Первого марта мы отмечали праздник в честь Юноны, один из моих любимых, поскольку на нем исполняли веселую, радостную музыку. Начало весны знаменовалось множеством торжеств, требующих ежедневных спусков с холма в город. Теплая, солнечная погода позволяла выходить без плаща, и на праздниках я, как обычно, получал множество льстящих замечаний и флиртующих взглядов со стороны знати.

В марте в доме Прокула отмечали еще одну благоприятную дату: праздник в честь Исиды, к которому относились серьезно, поскольку все свое богатство Прокул получил и получал до сих пор благодаря морской торговле. Исида заботилась о моряках. В ее честь мужчины и женщины в белых одеяниях исполняли на флейтах прекрасную музыку, которую сопровождал великолепный хор избранных молодых людей. В конце высший жрец воздавал благостные молитвы за императора, Сенат, воинов, всех римлян, а также за моряков и корабли, принадлежавшие нашему миру.

Отправляясь в город на любое из этих событий, я обязательно забегал по пути в храм Марса на Форуме, моля его, чтобы он присматривал за Марком Либером.

Весна была важным временем и для моего божества, Приапа, бога садов, поэтому я каждый день проводил за работой, подрезая, копая, пропалывая и восхищаясь весенними цветами, распускающимися во всех уголках моего сада.

Вокруг пьедестала со статуей Приапа я высадил множество цветов, в основном красных, поскольку это был мой любимый цвет. Я давно уже привык видеть статую с собственным лицом, так что заботиться об окружавших ее растениях побуждало меня вовсе не личное тщеславие.

Если я и был чему-то рад, так это потеплению отношения Прокула к божеству, которому я поклонялся. В городском храме служил теперь новый священник. Ювентий умер: некоторые утверждали, что его отравил один из аколитов, другие считали, что священник отравился сам после шума, поднятого Прокулом в Сенате из-за распятия Сэмия.

Молодой Марат все еще служил в храме, но я бывал там нерегулярно и видел его время от времени, когда мы выходили в город. Он всегда улыбался и говорил мне что-нибудь хорошее.

Несмотря на такое настроение, я был подавлен гневным уходом Цезаря из дома Прокула. Много дней я чувствовал страх, считая себя причиной их ссоры.

Однако Прокул не казался расстроенным. Он занимался домом, каждый день спускался с холма на заседания Сената, заглядывал в гости к своим коллегам и оставался все тем же приятным человеком. Наблюдательный и чувствительный к нуждам других, он заметил мой подавленный вид, отозвал в сторону и спросил, в чем дело.

— Когда столь долго я не слышу смеха Ликиска, мне начинает чего-то не хватать. Что произошло?

Я с грустью ответил, что боюсь, как бы я не обесчестил наш дом.

— Глупости, Ликиск. Цезарь был тобой доволен. Он не мог сдержать похвал.

— Но он так быстро собрался и ушел в гневе, — заметил я.

Прокул похлопал меня по плечу.

— Это не имеет к тебе никакого отношения. Это всего лишь политика.

Воодушевленный, я с головой окунулся в цветущие весенние месяцы, счастливый как никогда. В самый разгар весны мы оказались свидетелями почетного прибытия в Рим генерала Гая Поппея Сабина, героя войны во Фракии. Фракийские повстанцы не желали вступать в армию. Прокул говорил, что эти горцы — вздорные типы, редко подчинявшиеся даже собственным вождям. В пересеченной местности драться было тяжело, но генерал Поппей разбил их. Тогда народ Балканских гор сдался и вынужден был подчиниться Риму.

Мне было интересно слушать об этой войне, поскольку на ней был Марк Либер, поэтому когда сенатор Прокул задал в честь генерала Поппея пир, я ловил каждое его слово, надеясь услышать что-нибудь о Марке Либере. Прислуживая всю жизнь за столом, разнося кубки и бокалы, я превратился в отличного подслушивающего (отсюда взялась моя репутация сплетника!). Наливая Поппею вино, я слышал увлекательные рассказы о том, как великолепно мой трибун проявил себя во время кампании. Более того, я узнал, что он закончил войну в добром здравии. Я надеялся, что у него не будет новых шрамов, если и когда он вернется домой в увольнительную и попросит меня сделать ему массаж. Однако Поппей не сказал, приедет Марк Либер домой или нет.

Последний раз, когда я его видел, мне было двенадцать — еще ребенок. Я плакал у садовых ворот, глядя, как он уезжает во Фракию. За все это время мы получили от него только четыре письма. Его приветствия отцу лишь намекали на те ожесточенные бои с фракийцами, которые Поппей описывал во время празднества. Что касается меня, я расцвел. Лицо больше не было круглым; внешность полуребенка — полувзрослого исчезла, и я превратился в стройного, крепкого, мускулистого юношу с квадратной челюстью, широкими плечами и подтянутой фигурой. (Ликас постоянно говорил Друзилле, чтобы та следила, по размеру ли мне одежда). Я так изменился с тех пор, как провожал Марка Либера, что опасался, узнает ли он меня.

Дом Прокула стоял на Эсквилинском холме, и из него открывался вид на соседний Целийский холм, поросший высокими дубами. Внизу, на равнине у Форума, жило много этрусков. У Прокула не было ни загородной резиденции, ни дома у моря, хотя он мог позволить себе и то, и другое. Он всегда отмахивался от советов, что только бы выиграл, получив возможность наслаждаться свежим воздухом в обоих местах, и кратко отвечал: «Я служу Сенату в Риме и в Риме живу».

Если ему хотелось увидеть море, он посещал свои корабельные конторы в Остии, останавливаясь у своего младшего партнера Примигения.

Если ему хотелось за город, он отправлялся к кузине Клавдии Прокуле и ее мужу Понтию Пилату. В последние годы те жили в Палестине, где Пилата назначили на какой-то важный правительственный пост. Прокул считал, что Пилат заслуживает большего.

Помимо посещений Сената, в остальное время Прокул предпочитал быть дома. Когда римляне хотели его видеть, то шли к нему сами, проходя небольшое расстояние по Аппийской дороге, а затем извилистым путем наверх, к нашим воротам. Их бесконечный поток вызывал у Ликаса жалобы на то, что у него слишком много работы.

Праздники в доме Прокула получили известность благодаря щедрости сенатора и усердию его управляющего. Величайшие люди римской политики и коммерции взбирались на холм, желая отведать великолепных блюд и услышать искренние речи Прокула. Некоторые приходили ради Ликиска. Были и такие, что до сих пор предлагали ему меня продать. «Нет, — качая головой, отвечал сенатор. — Однажды Ликиск будет свободен. Я это обещал. Он не продается».

В апреле, когда селяне пололи сорняки и укрепляли винные лозы, Рим обращал свои мысли к Венере, и в городе начинали заключаться многочисленные помолвки. Венеру, мать Рима, Прокул чествовал цветами из моего сада, кладя их к основанию бюста его возлюбленной Саскии. Ее образ, вырезанный лучшим портретистом Рима, стоял в вестибюле на почетном месте, где Прокул встречал своих гостей. Ликас следил за тем, чтобы ее изображение регулярно полировалось.

Для таких, как я, этот месяц тоже много значил. Двадцать третьего числа мы праздновали собственный любовный праздник, украшая гирляндами храмовый образ Приапа. Я помогал на церемониях (с разрешения Прокула, что свидетельствовало о постепенном улучшении его отношения к моему божеству). Новым главным жрецом стал Пирр, лет на десять моложе Ювентия и выглядевший гораздо лучше. Праздник посещали самые разные молодые люди, начиная от обычных уличных проституток до элегантно одетых и ухоженных катамитов из лучших домов Рима. Если бы Тиберий не находился в Кампании, он бы тоже пришел на праздник, соблюдая традицию, которую начал, когда Ювентий основал этот храм. Вместо него пришел один из любимых Цезарем греческих ученых, уродливый мужчина с болячками в сопровождении приятного мальчика в венке из белых цветов. Церемония была не слишком изысканной и включала в себя ритуальный секс с Пирром, за что он вручил мне монету, которую я в качестве приношения отдал Приапу. В ходе ритуала Пирр был очень мягок, давая понять, что его интерес ко мне простирается гораздо дальше роли жреца.