Мир хижинам, война дворцам

Впрочем, и Максим и Иван слишком сегодня устали и потому помирились очень скоро. Много ходить они не привыкли — куда больше пришлось им в жизни простоять у станка, — а тут еще эти палки–посохи таскай за собою. Теперь они едва держались на ногах, обойдя половину Печерска да еще отмахав под Киев–второй к Василию Назаровичу Боженко… Дома они зашвырнули осточертевшие палки и с наслаждением уселись на завалинке передохнуть, не путаясь под ногами у женщин, хлопочущих у свадебного каравая.

Человек практического склада, Максим сразу же углубился в подсчеты.

Приглашено было человек тридцать, а хватит ли на всех хотя бы по одной чарке, даже если хлопцы расстараются на целое ведро? И будет ли чем закусить: достанется ли каждому хоть ломтик каравая?

Правда, старый неписаный закон Рыбальской улицы гласил, что ежели приглашают тебя соседи на свадьбу, то должен ты понимать, что зовет тебя не сахарный магнат Терещенко, не хозяин пивоваренных заводов Бродский и не графиня Браницкая. Следовательно, позычай где хочешь, но приходи не с пустыми руками: неси сороковку или хотя бы мерзавчик, на худой конец — головку чеснока или баранку, чтоб закусить. Таранька тоже годится. Но удастся ли каждому призанять что–либо, ведь занимать–то приходится друг у друга? К тому же арсенальцы с момента революции — уже два месяца — заработанных денег не получали. Вот что беспокоило дотошного Максима.

Впрочем, Максим утешал себя тем, что, конечно, приглашенные мужчины не одни выберутся на свадьбу, а в сопровождении жен, и хотя от этого будет за свадебным столом уже не тридцать, а шестьдесят гостей, однако жены, как известно, такие занозы, что каждая в лепешку расшибется, а перед другими непременно задаст форсу: из кожи вылезет вон, а что–нибудь раздобудет, завернет в платочек и, как искони в народе ведется, принесет свадебный подарок. Какое–нибудь яичко, пряник, а то и целую франзольку [4].

— Ты как думаешь, сват? А? — поинтересовался Максим мнением Ивана по поводу своих сложных расчетов, с особенным удовольствием нажимая на непривычное слово «сват», которым он уже два часа назад заменил привычное за их двадцатилетнюю дружбу обращение «кум»; Иван и Максим крестили друг у друга всех детей.

Но Ивану не было дел до забот своего расчётливого свата. В отличие от Максима, был Иван не практик, а идеалист — «человек не от мира сего», как в гневе обзывала его Максимова Марфа, потому что своя Меланья характер имела тихий, никогда в гнев не впадала и ничего оскорбительного никому, даже мужу, сказать не могла. Теперь Ивана угнетали размышления совершенно иного, чем у Максима, высшего порядка. Его беспокоило будущее родного сына. И начинались его размышления, как всегда, издалека; о будущем — со времен минувших.

— Ты посуди сам, Максим, вот послухай меня сюды! — говорил он, грустно вздыхая. — Какой была наша с тобой пролетарская жизнь? В молодости бегали мы по воскресным школам. Позднее «Искру» почитывали вот здесь, под кручей, за Косым капониром, Ты, правда, тогда больше на стрёме стоял, потому как не было у тебя в те поры склонности к чтению…Ты погоди, не вертись, не обивай завалинку задом! Что было, то было: я же не говорю, что ты и теперь недотепа — теперь ты ума набрался! A в те времена, скажем, когда старый Назар знамя нес, а жандармы его в нагайки взяли, разве ты подхватил знамя? Я знамя подхватил! Вот и след жандармский у меня на всю жизнь остался! Ты погляди, погляди, еще раз! Нет, ты погляди!

Иван оскалился, сверкнув из–под усов бусинками зубов. Зубы у него были один к одному, будто ожерелье, но верхний ряд был как бы разорван: двух зубов не хватало.

— Ножнами своей шаблюки, сукин сын, прямо в рот ткнул!.. Ну уж я ему двинул — раз пять или шесть…

Максим почтительно закивал головой — он всегда почтительно кивал при воспоминаниях кума, потому что сам никакого увечья за революцию не имел.

— Вот ведь как наша пролетарская жизнь зачиналась!.. — заметил Иван, не скрывая своей гордости. — А они? Нынешняя молодежь! Что их за живое берет? Я ему, понимаешь, брошюру Ульянова–Ленина, а он, Данилка мой, Фенимора Купера тащит из библиотеки общества трезвости! О том, как скальпы с безвинных людей сдирать! Тьфу! Или еще синематограф этот придумали, будь он неладен: какого–то «Зигомара» смотри шесть серий, а потом еще и седьмая: «Зигомар не умер, Зигомар жив!» Что же это, зачем оно и к чему, скажи мне на милость?! А заспорь с ним: молоко на губах не обсохло, а тоже смеет на нас, паршивец, лаяться: «Меньшевики!» Да разве разбирается он, что есть меньшевик, а что — большевик и что такое настоящая социал–демократия?..

Раз уж дело дошло до социал–демократии, от Ивана Брыля короче чем на час речи не жди. Это был его конек: пути развития российской социал–демократии давно волновали старого Брыля. И Максим смекнул, что пора принимать неотложные меры. К счастью, женщины в этот миг распахнули кухонную дверь — печь с караваем разогрелась, нечем стало дышать — и, открывая, громыхнули так, что в окнах зазвенели стекла. Этим воспользовался Максим.

— Эй, бабы! — крикнул он. — Окна побьете! А стекло на Бессарабке семьдесят пять копеек! Да и каравай от такого грохота сядет в печи!..

— А как же! — сердито огрызнулась Марфа. — Молчал бы там, пустобрех! Много ты понимаешь в караваях!

— Сядет — как пить дать сядет! — желая поддеть Марфу и вовлечь женщин в спасительную перепалку, ухватился за слово Максим. — Вот и форточка у нас открыта. А если сквозняк в доме — каравай непременно снизу будет сырой! Тоже мне хозяйки. Никто и пробовать ваш каравай не захочет!..

Женщины огрызнулись, но форточку все же закрыли.

— Так вот как я понимаю социал–демократию, слухай меня сюды, — снова начал Иван.

— Давай перекурим, сват, что ли? — предложил Максим, — Чтобы нам после свадьбы горя не знать!

Закурить под разговор всегда кстати, и они развязали кисеты, но как только Иван, затянувшись, выдохнул облако дыма и снова собрался заговорить, Максим схватил комок сухой земли и с крикам «А, киш–киш–киш» швырнул его в воробьёв, рассевшихся на грядке, недавно засеянной редискою.

А тем временем, к счастью, начали сходиться и гости.

Первым явился Фёдор Королевич — солдат 3–го авиационного парка Юго–Западного фронта, расположенного на постое тут же, на Печерске, на бастионах у Цитадели, неподалеку от лавры, кадровый арсенальский рабочий, призванный в армию в первый же день войны. Иван с Максимом встретили его на углу Московской и позвали старого приятеля разогнать солдатскую кручину за чаркою, и теперь Иван с места в карьер пустился яростно доказывать Королевичу, что социал–демократия — это есть одна партия — значит, на две части не делится, а значит, и не может такого быть, чтобы были и большевики — социал–демократы и меньшевики — тоже социал–демократы…

Вторым пришел дядька Авксентий Нечипорук, возвратившийся с базара — на этот раз с Житного.

Увидев свежего человека, да к тому же еще и солдата, дядька Авксентий приступил к Королевичу с другой стороны:

— А не приходилось ли вам, товарищ землячок, слышать, как там дела обстоят в военных сферах? — Дядька Авксентий очень любил новые слова, густо поплывшие в народ со дня революции, и употреблял их в разговоре для большей солидности. — Как там в военных сферах полагают: нарежут крестьянам земли или не нарежут? И как вы сами, товарищ землячок, рассуждаете: сразу брать или, быть может, подождать, пока возвратится с позиции мой солдат, родной сын Демьян? Ведь, надо полагать, солдату, да еще при Егориях, пораненному за веру, царя и отечество, наделят земли побольше, чем прочим, которые в тылу! Только опять же — как можно ждать, раз с земельки уже пар сошел, и она даже подсыхать начала?

На всех базарах Киева — и на Печерском, и на Владимирском, и на Сенном, и на Галицком, и на Бeccapaбке, и даже на Житном — Авксентий так и не получил ответа на свой вопрос.

А земля и в самом деле подсохла, и помещики уже заканчивали сев яровых хлебов — на оборону.