Мир хижинам, война дворцам

Но Марина Драгомирецкая подала знак своим басам, и басы прямо в комнату вкатили бочонок самогона на три ведра и бочку пива — на десять ведер.

Это, собственно, и была причина опоздания Марины на свадьбу, а заодно и секрет обмена велосипеда. Свой велосипед «дукс», стоивший двести сорок рублей, Марина променяла на старую рижскую рухлядь, — такому и новому красная цена полсотни, — и в придачу получила самогонку и пиво.

Теперь можно было начинать обряд обсыпания молодых барвинком, заводить свадебные песни дружек и причитания матерей.

Пили самогон, пили пиво, кричали «горько», и молодые целовались: Данила — торжественно, Тося — испуганно.

Гости, которым не хватило места в комнате, расположились в саду, прямо между грядок с редиской и левкоями. Женщины, конечно, прихватили с собой кое–что: в узелках оказались — у кого пирожок, у кого ржавая селедка, а у кого луковица с хлебом. Юркие мальчишки уже неслись стрелой к лавре, к пани Капитолине с деньгами, что сунул отец тайком от матери, и назад — с сороковками, заткнутыми сердцевинами кукурузных початков.

Оркестр и хор состязались по очереди: оркестр — танец, хор — веселую песню для передышки. За полечкой — «У сусіда хата біла»; после краковяка — «Ой що то за шум учинився».

Вокруг кадки отплясывали сначала дружки с боярами, потом — вся молодежь, а там и старики — «ударили лихом об землю» — уже попозднее, конечно, когда солнце село за Черепанову гору, на землю опустились сумерки, и в широком небе над Печерском засверкали весенние звёзды.

Понятное дело, прежде чем ринуться в пляс, старшее поколение залихватски, в неимоверно быстром темпе, исполнило в два голоса «Кинем об землю лихом, журбою…». А когда утомила пляска, полились в очень уж замедленном темпе и традиционная «Не осенний мелкий дождичек» и «Реве та стогне…».

Гуляли сегодня не горькие обитатели нищенских хибарок на бедняцкой пригородной окраине, а веселые хозяева всего движимого и недвижимого добра на земле.

И только на балконе четвертого этажа мавританского дома не было в эту ночь веселья.

Старый доктор Драгомирецкий стоял там выше всех, в отчаянии сжимая голову. Завтра в восемь — утренний обход в больнице, а он все еще, далеко за полночь, не может уснуть. Он уже пил валерьянку, нюхал соль — ничто не помогало. Разве заснешь, когда на десять кварталов окрест стоит дикий шум и гам? Какое вопиющее нарушение правил общественной тишины и покоя! Нет и нет! Этого модного ныне заигрывания с плебсом доктор Драгомирецкий никогда не признает. Хотя, конечно, и барское пренебрежение к народным низам и, тем паче, угнетение их доктор также категорически осуждал.

А впрочем, нужно быть честным с самим собой. Один раз в жизни — было это, конечно, еще в молодости — и доктору Драгомирецкому довелось войти и самое тесное соприкосновение с простолюдином, приобщиться, так сказать, к хождению в народ. И как тяжело расплатился за это и он сам и… народ. Даже вспоминать неприятно, но, что поделать, должен помнить, к этому обязывала присущая ему склонность к бескомпромиссному самокритицизму.

В те далекие годы был Гервасий Аникеевич гимназистом четвертого класса, жил с покойными родителями на Соломенке и увлекался Луи Буссенаром, Луи Жаколио и Майн Ридом. А в том же дворе в подвале, проживал шустрый сорванец по имени Василько — фамилии его доктор Драгомирецкий никак не мог припомнить. Гимназист Гервасий, сознавая свой долг культуртрегера, читал, конечно, этому Васильку и «Всадника без головы» и «Последнего из могикан». Впрочем, если говорить правду, может, это и были самые лучшие минуты во всей жизни Гервасия Аникеевича. Мальчики мечтали вдвоем — восхищались, ужасались и, обуреваемые всеми страстями смертных, переживали вместе с героями книг все необычайные приключения в прериях и пампасах; скакали на мустангах, бросали лассо, швыряли бумеранги, стреляли из винчестеров и даже снимали томагавками скальпы. Одним словом, было принято твердое решение: бежать на привольную жизнь в Америку, в страну Больших озер. И бежали… А что вышло? В Боярке «американцев» сняли с поезда. Василька отец выпорол ремнём. Какой ужас! Какая дикость и грубость! А Гервасию не купили велосипед, обещанный за переход из четвертого класса в пятый. И, понятно, ему запретили не только водиться, но даже встречаться с этим зловредным Васильком. Так Гервасий Аникеевич с той поры и не видел своего приятеля детских лет; в том же году Драгомирецкие переселились с Соломенки на Печерск.

Доктор Драгомирецкий решил принять двойную дозу веронала, чтобы соснуть хоть часок. Он покинул балкон, плотно прикрыл за собой дверь и опустил тяжелые шторы.

Знай он, что дочь его именно там, в самом центре всех этих непристойных событий, и к тому же является их активной участницей — ценою подаренного отцом велосипеда, — бедного доктора несомненно хватил бы кондрашка.

3

«Политики» оставались верны себе и на свадьбе.

Один за другим они выходили из душной комнаты, из–за свадебного стола и присаживались на завалинке, чтобы «перекурить». На этот раз беседа началась не с высокой политики, а с соображений по поводу перспектив рыбной ловли, — какою будет она после нынешнего наводнения. Такой высокой воды не помнили даже и старожилы: вода достигла Контрактовой площади на Подоле, усадьбы Выдубецкого монастыря за Теличкой и заливала Дарницу.

Пересуды начались, как обычно, с воспоминаний о том, как Иван вытащил сома на восемь пудов, и как перед Максимом мелькнула щука в два метра длиною. Жаловались, что в старые времена рыбы в Днепре было видимо–невидимо, а теперь и Днепр уже не тот и рыба стала не та…

Подсел к рыбакам и Андрей Иванов: долг посаженого отца был им исполнен. К бессловесной рыбе Иванов был равнодушен, однако к разговору с людьми его всегда влекло непреодолимо. До революции Иванов никогда не обедал дома, на квартире Дюбина, где он жил, а непременно отправлялся на Бессарабку, в чайную Германовского, где арсенальцы кредитовались до «получки»: тут можно было свободно покалякать, сея исподволь зёрна большевистского протеста, а в закоулке за буфетом хранились и кое–какая литература для собеседника, проявляющего особый интерес. Появлением Иванова немедленно воспользовался дядька Авксентий Нечипорук, зная, что этот арсенальский большевик имеет среди рабочих непререкаемый авторитет.

— А вот вы, товарищ главный рабочий, — начал Авксентий, ловко встревая в разговор о способах рыбной ловли. Ответьте мне толком, спасибо вам за самый главный вопрос!.. Будет революция наделять крестьян землей или не будет? А?

Все повернулись к Иванову.

Иванов поправил пояс с солдатской бляхой и не спеша сказал:

— Что же, товарищи, если спрашиваете, я отвечу…

— Ну–ну? — Авксентий приподнялся на завалинке — так не терпелось ему услышать наконец ответ.

— Не будет наделять! — сказал Иванов.

Авксентий ахнул:

— Как? Революция да не даст хлеборобу земли? А вот мой Демьян пишет мне с фронта… — он торопливо начал шарить по карманам, отыскивая письмо Демьяна.

— Революция, — сказал Иванов, — всякая бывает. Бывает для буржуев, бывает для трудового народа. У нас, дяденька, да будет вам известно, революцию буржуи прибрали к своим рукам. Буржуазная выходит у нас сейчас революция. И трудовому народу — что рабочему на заводе, что крестьянину на земле — долго еще придется бороться за свои права! И пока мы, рабочие и крестьяне, не возьмем власть в свои руки, до тех пор…

— Так надо же ее брать, власть то — есть! — чуть ли не закричал Авксентий. — Почему же вы, заводские, — передовой, сказать бы, элемент, у вас всякие есть партии, — не возьмёте ее в городе, а тогда бы и мы у себя на селе? Вот и мой Демьян… — он замахал письмом Демьяна, которое наконец нашел в кармане.

— А потому, — снова спокойно сказал Иванов, — что очень к слову вспомнили вы, дядька, о всяких партиях. Партий действительно развелось много, а согласиться между собой они не могут. Вот, например, наша партия, партия большевиков, прямо говорит: землю крестьянам немедленно и безвозмездно, без выкупа! А вот, скажем, меньшевики, так они…