Мастер

– Вот как? И сейчас вы при деле?

Мастер, не подумав, сказал, что нет.

– Откуда вы, простите мне нескромный вопрос? – сказал Николай Максимович. – Я потому спрашиваю, что я человек любопытный.

– Из провинции, – ответил Яков после легкой запинки.

– Ах, в самом деле? Селянин? И отлично, смею вам доложить. Кто станет отрицать сельские добродетели? Я сам из-под Курска. В свое время сено вилами ворошил. К нам в Киев на богомолье?

– Нет, я здесь работы ищу. – Он помолчал. – И слегка образование хочу пополнить, если удастся.

– Превосходно. Говорите вы хорошо, хоть и с провинциальным выговором. Но грамотно. Немного учились?

Будь прокляты эти его вопросы, думал мастер.

– Так, читал немного, сам по себе.

Девушка смотрела на него сквозь опущенные ресницы.

– И в Священном писании начитаны? – все спрашивал Николай Максимович. – Да, я полагаю?

– Я знаю псалмы.

– Дивно. Ты слышишь, Зина? Псалмы, это дивно. Ветхий Завет прекрасен, истинное пророчество о пришествии Христа, который нас искупил своей смертью. Но разве сравнится оно с притчами и проповедями самого Господа нашего, в Новом Завете? Я вот как раз перечитываю. – Николай Максимович глянул в открытую книгу и вслух прочитал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

Яков побледнел и кивнул.

У Николая Максимовича глаза увлажнились. Снова ему пришлось высморкаться.

– Он всегда плачет, когда читает Нагорную проповедь, – сказала Зина.

– Я всегда плачу. – И, откашлявшись, Николай Максимович продолжал:

– «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

Милостивые, подумал мастер, вот он отчего плачет.

– «Блаженны изгнанные правды ради, ибо их есть Царство Небесное».

Переходи уже к вознаграждению, переходи, думал Яков.

– Ах, это особенно трогает, – сказал Николай Максимович, опять утирая глаза. – Знаете, Яков Иванович, я несчастный человек, в сущности, меланхолик, пью горькую, но ведь есть и другое кое-что за душой, хотя недавно я чуть не спалил на себе костюм – уронил горячий пепел с папиросы на брюки, и не сообрази моя Зина окатить меня водой из кувшина, был бы из меня теперь обгорелый труп. А пью я, батенька, потому, что угораздило меня родиться с такой чувствительной душой – я куда острее других чувствую скорби жизни. Дочь вам подтвердит.

– Да, правда, – сказала она. – Он на редкость чувствительный. Когда прежний наш щеночек, Паша, умер от чумки, папа неделями куска не мог проглотить.

– Когда Зина, маленькая, тяжело переболела, я каждую ночь плакал над ее увечной ножкой.

– Да, правда, – сказала она, и глаза у нее заблестели.

– Я все это вам рассказываю, чтоб вы знали, какой я человек, – объяснил Николаи Максимович Якову. – Зина, угости-ка нас чаем, пожалуй.

Она внесла на серебряном тяжелом подносе и выставила на мраморную столешницу два фаянсовых горшочка с вареньем из персиков и цельных ягод малины и венские булочки, масло.

Это безумие, я знаю, думал Яков, – распивать чаи с богатыми гоями. Но он с жадностью набросился на угощение.

Николай Максимович подлил молока в свой стакан и намазал булочку маслом. Ел он прихлюпывая, будто пил свою еду. Потом еще глотнул чая, поставил стакан и обтер пухлые губы льняной салфеткой.

– Я хотел бы предложить вам скромное вознаграждение за вашу своевременную помощь.

Яков поспешно поставил стакан и встал.

– Мне ничего не надо. За чай спасибо, а я лучше пойду.

– Сказано по-христиански, но сядьте-ка и послушайте, что я скажу. Зина, налей Якову Ивановичу еще чаю, да потолще намажь ему булочку вареньем и маслом. Яков Иванович, вот что я хочу вам сказать. У меня на следующем этаже пустая квартира, недавно освободилась – совершенно неподходящие оказались жильцы, – четыре прекрасные комнаты, нуждающиеся в ремонте. Если вы благоволите принять на себя этот труд, я предлагаю вам сорок рублей – больше, чем я обыкновенно плачу, но ведь и случай особый. Разумеется, тут вопрос благодарности, но разве не приятней вам будет поработать, чем преспокойно принять от меня несколько серебряных монет? Какая ценность в деньгах, полученных без труда? Предложение работы есть признание заслуг. Хотя я вам несказанно обязан – я мог бы задохнуться в снегу, Зина говорит, – разве предложение работы не более почтительное вознаграждение, чем простая оплата деньгами? – Он пристально вглядывался в Якова. – Вы, стало быть, согласитесь?

– Так, как вы это объясняете, то соглашусь, – сказал Яков. Он поскорей встал и, сперва впопыхах наткнувшись на дверь кладовой, выбрался из квартиры.

Он беспокоился, как бы не вляпаться в неприятность, каждые полчаса менял решение, ворочался на своей скамейке, и все-таки наутро он вернулся. Из-за того же он вернулся, ради чего пошел в первый раз – ради вознаграждения. То, что он получит за работу, в данном случае – вознаграждение. И кто же может себе позволить отказаться от сорока рублей – от таких колоссальных денег? И в чем дело? Пойти, быстро кончить работу, получить свои деньги и, когда уже они будут в кармане, уйти из этого дома и забыть о нем навсегда. В конце концов, работа есть работа, я же не продаю свою душу. Кончу, отмоюсь и уйду. И они неплохие люди. Девушка, в общем, прямая и честная, хотя мне с нею неловко, ну а старик – так может быть, я несправедливо о нем сужу? Много ли гоев я видел в своей жизни? Может быть, кто-то пришпилил эту черносотенную бляху ему к пальто, когда он сидел в кабаке пьяный. Да, но если все-таки она его собственная, хорошо бы прямо спросить: «Николай Максимович, пожалуйста, растолкуйте мне – вот вы плачете над дохлой собачкой, а сами входите в общество фанатиков, которые требуют смерти для людей, которые всего лишь родились евреями. Растолкуйте мне, какая тут логика?»? И пусть он ответит.

Еще беспокоило мастера, что, когда он возьмется за работу – положим, это вознаграждение, но все же работа, – ему надо будет предъявить паспорт, а там черным по белому: «Вероисповедание – иудейское», – и Николай Максимович сразу все сообразит. Яков думал, кусал губы и наконец решил, если паспорт потребуют, сказать, что он на Подоле в полицейском участке; а если Николай Максимович будет настаивать, что необходимо предъявить документ, надо сразу уйти, не то напорешься на крупные неприятности. Так что тут риск, но если ты против риска, то и за карты не садись. Возможно, Николай Максимович пока не совсем протрезвел, потому и паспорта не спросил, хотя по закону положено. Да, но, в конце концов, это все-таки вознаграждение, и он, может быть, вообще не спросит. Яков уже почти жалел, что сразу не сказал, что он по рождению еврей. И Б-г с ними, с деньгами, зато не пришлось бы себя презирать. Чем больше скрываешь, тем больше запутываешься.

Квартиру он отделал на славу – ободрал старые обои, с потолка счистил отставшие хлопья. Где надо оштукатурил, где надо зашпаклевал, потолки размыл, побелил – все в лучшем виде для Николая Максимовича. И аккуратно наклеил обои, хоть в этом опыта было у него маловато – в штетле только Висковеру, ногиду, в голову приходило такое. Яков работал весь день и ночами, при желтом газовом свете, чтобы кончить поскорей, взять свои рубли и уйти. Хозяин, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться, взбирался каждое утро по лестнице посмотреть, как идет работа, и выражал свое полное удовлетворение. Днем он извлекал бутылку водки, настоенной на лимонных корочках, и на закате бывал уже пьян. Зина, днем не объявлявшаяся, посылала Якову с Лидией, кухаркой, обед – рыбный пирог, миску борща или кое-какие мясные остатки, до того вкусные, что мастер, кажется, за одну бы такую еду работал.

Как-то поздно вечером Зина приковыляла по лестнице и выразила удивление, что так поздно, а он еще за делом. Спросила, ел ли он что-нибудь после обеда, он ответил, что не голоден, и тогда, нервно посмеиваясь, она предложила ему поужинать вместе с ней – папа уже лег, а ей скучно одной. Мастер, не ожидавший такого предложения, стал отнекиваться. У него, он объяснял, еще много работы, да и одежда не подобает такому случаю. Зина сказала, что это не важно. «Одежду в одну минуту можно снять, Яков Иванович, но на вас она или нет; сам человек от этого не меняется. Или он хороший, или нет – безразлично, раздетый или одетый. К тому же я против особых формальностей». Он поблагодарил, но; сказал, что отдыхать ему некогда. Еще две комнаты не сделаны. На другой вечер снова она пришла и, слегка нервничая, призналась, что ей скучно; и они ужинали вместе внизу на кухне. Она отпустила Лидию и в продолжение еды говорила без умолку, все больше о детстве, о женской гимназии, где училась, и об удовольствиях летнего Киева.