Мастер

– Всей душой.

– Тогда вы поймете нашу тревогу, – вздохнул царь, и глаза у него стали еще печальней.

У царя дрожали руки, когда он закуривал зеленую турецкую папироску из эмалевой папиросницы на столе. Он протянул папиросницу Якову, но Яков затряс головой.

– Я никогда не хотел короны, она лишала меня возможности быть самим собой, но мне не позволили отказаться. Править страной – мой тяжелый крест. Я делаю ошибки, но, уверяю вас, никому не желаю зла. Характер у меня нерешительный, не то что у покойного отца – мы его так боялись, – но что поделать, у каждого свои границы возможностей. Каким ты родился, таким родился, тут ничего не попишешь. Я благодарю Бога за мои хорошие качества. Сказать по правде, Яков Шепсович, мне о них не хочется долго распространяться. Но я – скажу вам честно – человек добрый и люблю свой народ. Хоть евреи причиняют мне много хлопот и порой приходится их подавлять ради подцержания порядка, поверьте, я им желаю добра. Что до вас, вы меня простите, я считаю вас приличным, но заблуждающимся человеком – я настаиваю на полной правдивости – и настоятельно вас прошу принять в расчет мои тяготы и обязательства. В конце концов, должны же вы сами знать, что такое страдание? И научило же оно вас понимать, что такое милость?

Царь сильно закашлялся, и когда кашель прошел, он не сразу овладел голосом.

Яков неловко заерзал на стуле.

– Ваше величество, вы уж меня извините, но если я что-то и понял через страдание, так это бесполезность страдания, вы не обижайтесь, пожалуйста, за такие мои слова. Страдания и так в жизни хватает с лихвой, и не обязательно громоздить вдобавок горы несправедливости. Мы, евреи, тоже считаем, что нельзя забывать о милости, но ведь надо и помнить, в каком угнетении, в каком невежестве и в какой беде живет большинство ваших подданных, христиан и евреев, под вашим правительством, вашими министрами. И в том-то и дело, царь-батюшка, что хотел ты того или нет, а была у тебя возможность; честно говоря, даже много возможностей, и все, что ты дал нам при всех своих добрых намерениях, – так это самую нищую и самую отсталую страну в Европе. Другими словами, ты превратил эту страну в яму с костями. Были у тебя возможности, были, но ты их просрал. Тут не поспоришь. Конечно, с ходом событий совладать нелегко, но мог же ты сделать хоть что-нибудь для облегчения нашей жизни – для будущего России, можно сказать, – а ты ничего не сделал.

Царь поднялся, свесив жидкий член, все еще кашляя, расстроенный, злой.

– Я всего-навсего человек, хоть и правитель, а ты меня винишь за всю историю.

– За то, чего вы не знаете, за то, чему вы так и не научились, ваше величество. У вашего мальчика гемофилия, да, чего-то у него не хватает в крови. У вас же, несмотря на вашу чувствительность, не хватает другого – понимания, что ли, а оно наделяет добротой человека, и он способен тогда иметь уважение к отверженным. Вот вы говорите, вы добрый, а доказываете это погромами.

– А за них ты меня не вини, – сказал царь, – вода течет, ее не остановить. Погромы – суть истинное выражение воли народа.

– Тогда о чем говорить?

На столе под рукой у мастера лежал револьвер. Яков вогнал пулю в проржавевший патронник.

Царь сел и следил за ним без видимого волнения, но лицо у него побелело и стала темней борода.

– Я жертва, я страдалец за свой народ. Чему быть, того не миновать.

И стал давить окурок в подсвечнике. Огонек дрогнул, но не погас.

– Не думай, я не стану молить о пощаде.

– Это тебе за тюрьму, за яд, за шесть ежедневных обысков. Это тебе за Бибикова, за Кожина и за многих других, их не перечислить.

Он приставил пистолет к царской груди (Бибиков, колотя белыми руками, кричал – нет, нет, нет) и нажал на спуск. Николай стал креститься, перевернул стул, удивленно повалился на пол, и по груди его расползалось пятно.

И цокали по булыжнику кони.

А насчет истории, думал Яков, так можно ее и перевернуть. Чего заслужил царь – так это пулю в живот, и лучше ему, чем нам.

Заднее левое колесо, казалось ему, вихляло.

Одно я хорошо понял, он думал, не может человек быть в стороне от политики, в особенности еврей. Или ты человек, или нет. Нельзя спокойно сидеть и смотреть, как самому тебе заживо роют могилу.

Потом он подумал: где нет за нее борьбы, там нет и свободы. Как там говорит Спиноза? Если государство творит противное человеческой природе, меньшим злом будет его разрушить. Смерть антисемитам! Да здравствует революция! Да здравствует свобода!

Снова по обеим стронам улицы сгустилась толпа, от фасадов до самого края панели. И в каждом окне были лица, и люди стояли на крышах. Были тут и евреи из Плосского. Когда грохотала мимо карета, некоторые ловили глазами Якова, не таясь, рыдали, ломали руки. Один, с жидкой бороденкой, царапал ногтями лицо. Кто-то махал Якову. Кто-то выкрикивал его имя.