Прапорщик Щеголев

— Ваше благородие, разрешите на время войны к вам на батарею, солдатом.

— Сам, голубчик, я не могу этого сделать. Но спрошу генерала, может, он и разрешит.

— Сделайте милость, ваше благородие. Останетесь мною довольны. Только чтоб на вашу батарею...

— Почему именно на мою?

— Да мы ж тут близко живем, нам сподручно сюда бегать... Опять же с ребятами я познакомился... Ну и с вами тоже... Ведь я на время войны только, чтобы с турками сразиться.

— Вряд ли моя батарея в бою участвовать будет.

— Как не будет? — удивился Ахлупин. — Не может быть того, ваше благородие?

— Отчего же? Море, сказывают, вокруг мелкое, вражеские корабли близко не подойдут...

— Да здесь, ваше благородие, как задует норд-ост, так столько воды в бухту нагонит, что едва мол не затапливает. Тогда и самые большие корабли подойти смогут!

«А ведь прав этот бывший солдат, — подумал Щеголев. — Действительно могут появиться здесь нежданные гости!» А вслух сказал:

— Ну, спасибо, голубчик! Обязательно доложу о тебе генералу. Пожалуй, и в самом деле ты полезным быть сможешь.

— Рад стараться, ваше благородие! — радостно ответил отставной солдат.

Волошинова на Третьей батарее Щеголев не застал.

Осмотрев батарею, прапорщик убедился, что ее состояние ничуть не лучше Шестой. Рыбаки, находившиеся вблизи, рассказали, что и здесь укрепления строились тринадцать лет назад...

Обратно Александр Щеголев брел медленно и уныло. Дела везде непочатый край. А средств нет. «Крепостей не стройте!» — вспомнились слова генерала.

Что же писать полковнику?..

С трудом преодолев лестницу, прапорщик побрел по бульвару. От того радостного чувства, которое охватывало его всего только три часа назад, не осталось и следа.

Подняв голову, Щеголев увидел вдруг Волошинова. Весело насвистывая, поручик бодро шел по улице.

Щеголев бросился к нему навстречу.

— Господин поручик! Мне необходимо сказать вам несколько слов. Вы разрешите?

— Пожалуйста! Только на улице, может, не совсем удобно. Давайте-ка мы зайдем... — Он посмотрел вокруг и, увидев маленькую кофейню напротив, указал на нее, — зайдем хотя бы вон в то укромное местечко... Там никто не помешает нам.

Поручик держался несколько натянуто, видно было, что к беседе о служебных делах он не расположен. Но Щеголев чувствовал необходимость выговориться.

— Был я на своей батарее, — начал он, — и должен сказать: никак не ожидал, что она в таком состоянии...

Поручик как будто удивился.

— В каком же состоянии вы думали ее застать?

— В каком угодно, только не в таком. Ведь там даже не батарея, а только место для батареи, иначе назвать нельзя... Там же и пушек нет!

Волошинов захохотал.

— Какая наивность, прапорщик! Неужели вы думали, что ваша батарея сразу же сможет стрелять? Шутник вы, право!.. Моя не намного лучше.

— И ваша не лучше. Был я на ней, видел.

— Вот как? — поручик сразу сделался серьезен. — Вы даже и на моей успели побывать? Ну и что же вы там нашли? — прищурил он глаза.

— Да то же, что и на своей. Я объяснял плохое состояние своей батареи тем, что на ней командира не было. Но вы же на батарее давно!

— Состояние батареи не от меня одного зависит, — уклончиво ответил Волошинов. — Не знаю, известно ли вам, что моя батарея не чинилась целых тринадцать лет...

— Так же, как и моя...

— Денег для этой цели не отпускалось. Тут уж я, извините, ни при чем! Неужели вы думаете, что я сам не вижу всего? Вижу, дорогой Александр Петрович, хорошо вижу, да поделать ничего не могу. Ну посудите сами, что я буду писать и кому? — Поручик склонился к Щеголеву и заговорил вполголоса. — Что фактически батареи не существует и денег для ее восстановления нет, это я должен был, по-вашему, написать? Или о том, что деньги, отпущенные на нее, в чей-то глубокий карман попали? Уверяю вас, что все начальство об этом знает. Кому же писать?.. Может быть, главному начальнику артиллерии российской армии? Но ведь до великого князя мое письмо никогда и не дойдет!..

— А если написать самому государю?.. Он уж наверно не знает.

— До бога высоко, до царя — далеко... Бросьте вы об этом думать! Ничего тут не сделаешь. Нам горы сей не сдвинуть.

— Но как же быть, ежели неприятель появится?

— Надеюсь, что начальство, быть может, опомнится. Война ведь не шутка! Главное, чтоб не слишком поздно опомнились. А наше с вами дело — стоять до последнего. И будем стоять! За отечество все отдадим. А они... — Поручик помолчал, задумчиво глядя на пол, затем глубоко вздохнул. — Вот о глубоких карманах мы говорили. Почему, вы думаете, выслуживается эта бестия Гангардт?.. Об отечестве печется?... Ничего подобного! — Голос поручика снизился до свистящего шепота. — Наворовал слишком много, вот и боится ответственности. В Люстдорфе — есть такая немецкая колония под Одессой — у него такое хозяйство! Помещик первой руки. И все это — на казенные деньги... Вот теперь изо всех сил старается, чтобы хоть как-нибудь батареи в порядок привести, а то и под суд угодить можно, — с нашим генералом Федоровым это не долго, этот ни на что не посмотрит!.. Не поможет Гангардту и его немецкое происхождение. Рафтопуло тоже себя не обижает. На правах коменданта он ведает содержанием всех войск, находящихся в городе. Многое от него зависит. Взятки берет прямо по тарифу. За то столько-то, а за это — столько. Не сам, разумеется, берет, а через адъютантов. Сам вроде чист, да только чистота эта лживая. Вся Одесса про него знает... А деньги на содержание солдат... Они ведь тоже через него идут. По спискам здесь должна находиться чуть ли не целая дивизия, а тут и бригады нет! — Глаза поручика гневно сверкали. Щеголев видел, что Волошинов глубоко переживает общую неподготовленность к обороне, что беззаботность и веселость его напускные.

— Неужели генерал ничего не знает?

— Генерал наш — честнейший человек. Свое отдаст раньше, чем чужое возьмет. Он сам потер солдатскую лямку, нужды солдатские очень хорошо знает. Вся беда только в том, что генерал слишком доверчив и наивен. Время от времени ему подсовывают какого-нибудь особенно проворовавшегося пристава, вроде того, о котором вы мне рассказывали... И старик уверен, будто исправляет зло тем, что собственноручно отдубасит провинившегося...

— Да у вас просто бунтарские настроения! — улыбнулся прапорщик.

— Поневоле станешь бунтарем, коли этакое видишь! Вот, к примеру, меня возьмите. Когда меня выпустили в офицеры, сколько надежд и планов у меня было!.. Не меньше, чем у вас сейчас. Ведь в мое время еще были живы сподвижники Суворова, бонапартово нашествие было в памяти у всех — я ведь лет на десять старше вас... Декабристами восхищался, — шепотом сказал Волошинов, — портреты казненных в тайном месте держал. На Пестеля чуть не молился. Считал себя революционером. Речи Марата знал наизусть!.. Но все это — прошлое... — вздохнул поручик. — Все из души вылетело, осталась только рутина, картишки, вино...

— Но почему же? Почему? — горячо заговорил прапорщик. — Вот вы видите окружающее зло, а не задумывались над тем, как его исправить. Мы же любим Россию, наш долг подумать о том, как сделать ее счастливой.

— Обо всем думал. Как же мог я не думать о таких вещах!.. Только дальше раздумья дело не пошло. То ли инициативы не было, то ли просто развития нехватило... — Поручик помолчал. — Вы, может быть, удивляетесь, что я так с вами разоткровенничался. Такое настроение на меня нашло. Подумать только, до какой степени мы не подготовлены к войне, сколько жизней будет погублено даром лишь потому, что разворованы средства, что... Впрочем, ну их всех! Даже вспоминать не хочется... Одно ясно: правительство само готовит революционеров своими действиями. Память о декабристах свежа. Многие из офицеров сочувствуют им, мечтают завершить то, что начали они. В вас я вижу самого себя десять лет назад. Искренне желаю вам подольше оставаться таким, каким вы есть сейчас. Если вы переживете эту войну, то увидите большие дела! А теперь — прощайте.