Черный караван

Когда я познакомил ее сперва с Исмаил-ханом, а затем с Доховым, это заставило ее серьезно призадуматься. После встречи наедине с Исмаил-ханом, по ее словам, она всю ночь проплакала. И после этого дулась на меня целую неделю. Но трудно идти своим путем, находясь в тисках у жизни. При всей своей гордости Кэт не могла не понимать, что ей грозит нужда. Первые месяцы она жила, продавая оставшиеся драгоценности. Теперь у нее не оставалось ничего, кроме молодости и красоты. А жить хотелось, и еще хотелось вернуться в Петербург, увидеть родителей. Вот потому-то она и надела на палец новое обручальное кольцо. Иначе на кой черт ей понадобился бы Дохов?

«Нет, нет, моя милая… Теперь ты из моих рук не вырвешься», — подумал я и поднял голову. Екатерина вся раскраснелась от волнения, щеки покрывал румянец. В эту минуту она казалась мне особенно желанной. Захотелось подхватить ее на руки, унести в комнаты. Но я отлично понимал, что если допущу хоть малейшую грубость, то встречу отпор. Я заговорил просительным, тоном:

— Завтра утром, Кэт, я тоже уезжаю — в Герат. А оттуда в Бухару. Дорога длинная, времена тревожные. Бог знает, когда я вернусь — да и вернусь ли? — в Асхабад. Пожелай мне счастливого пути. Ладно?

Екатерина как-то судорожно рванулась и, распахнув настежь двери в дом, крикнула:

— Тетя Дуся! Принеси три бокала и бутылку шампанского… Господин полковник уезжает в Герат. Попрощаемся с ним…

Я встал и подошел к Кэт, чтобы взять ее руки в свои. Она вздрогнула, отступила назад и, выразительно посмотрев мне прямо глаза, твердо сказала:

— Прошу вас: если вы не хотите пасть окончательно в моих глазах, не приближайтесь ко мне!..

6

Проводив накануне капитана Дейли, я во вторник выехал на автомобиле в Герат. Дорога была хорошо знакома, мне уже пришлось несколько раз измерить ее из конца в конец. Однажды меня даже застала снежная вьюга, и четыре дня пришлось просидеть в закоптелой от дыма, смрадной, как хлев, лачуге. И вот опять передо мной тот же пыльный, однообразный маршрут.

Солнце проделало уже половину своего пути. Позади остались сотни километров. По сторонам ничего, что могло бы порадовать глаз. Куда ни глянешь, выжженный неистовыми лучами солнца, желтый, давно примелькавшийся пейзаж: песчаная равнина, унылая, однообразная. Так хотелось бы увидеть долины, поросшие свежей зеленью, одетые в яркий наряд. Но где они? Может быть, вон там, за той иссохшей лощиной, откроются нам свежие, зеленые пространства, покрытые пышной растительностью? Но миновали и эту лощину. И снова тот же вид, те же краски. Казалось, голой, суровой пустыне не будет конца. А выносливый, из хорошо закаленной стали автомобиль мужественно преодолевал тяжелый путь, мчась от холма к холму, от низины к низине.

К тяготам пути добавлялось еще отсутствие спутника. Не с кем было поговорить. Будь со мной сейчас капитан Дейли… Он постарался бы найти что-нибудь привлекательное даже в этой окружающей со всех сторон безжизненной, давящей местности. Хотя бы сказал: «В этой пустыне слышен голос Фирдоуси, аромат «Шахнаме». Я, разумеется, посмеялся бы. Поспорил. Время проходило бы быстрей. Но сейчас не было даже капитана Дейли. Оставалось сидеть неподвижно, в какой-то полудремоте, безучастно наблюдая, как убегает вдаль песчаная равнина. Хорошо, хоть особой жары не было, все еще ощущалось дыхание повеявшей два дня назад с северо-запада прохлады..

Я постарался нарушить воцарившуюся в машине скуку. Полуоборотясь назад, спросил сидевшего позади сержанта:

— Артур, как ты находишь здешнюю природу?

Артуру, видимо, тоже было скучно. Он оживился и охотно ответил:

— В этих местах, господин полковник, никакой природы не видно. Где эта самая природа, о которой вы говорите?

Другого ответа от Артура я не ждал, зная, что и он смотрит по сторонам неохотно, неприязненно. Он был родом из Кении, из семьи зажиточного колониста. Отец отправил его в Лондон учиться, в надежде сделать агрономом, но вскоре разразилась война, и Артура призвали в армию. Первоначально он проходил военную подготовку в казармах близ Глазго. Затем его направили на Месопотамский фронт. Там он был ранен и переведен в Индию. И вот теперь мчится из Персии в Афганистан.

Я подзадорил Артура:

— Молодец, Артур! Совершенно верно. Какая в этом аду природа? Безжизненная песчаная пустыня. Высохшая земля… Но если передать эти земли десятку-другому фермеров, таких, как твой отец…

— О, тогда эти земли за несколько месяцев превратились бы в цветник! Наши места тоже были когда-то выжженной пустыней. А теперь… Теперь там настоящий рай!

Шофер Ричард до сих пор молчал, не сводя глаз с дороги и крутя баранку руля то вправо, то влево. Теперь и он вступил в разговор:

— Как бы нам не пропасть, с нашим стремлением превратить весь мир в сплошной рай. Когда-то здесь, как гроза, прошел Александр Македонский. А что от него осталось?

— Ха-ха-ха! — я чистосердечно расхохотался. — Если бы все были такими философами, как наш Ричард! Ведь откуда начал, а где кончил!

Ричард на полном ходу перемахнул через высокий бархан и только тогда возразил:

— Разве не правда?

Я неспроста назвал его философом. Он в самом деле любил пофилософствовать и то и дело разражался такими вот сентенциями. Без улыбки, с самым серьезным видом. Оттого его слова вызывали еще больший смех.

Я попытался разжечь спор:

— Ну, кто из вас ответит философу? Артур, ты?

— Нет, нет! Спорить с философом мне не под силу.

— Джон, а ты как?

— Я, по правде сказать, не знаю, с чем едят философию, — лениво отозвался третий мой спутник.

— Слышишь, Ричард? Я вижу, поле битвы предоставлено нам двоим. Не возражаешь?

— А может, мне взять свои слова обратно? Как вы считаете?

— Почему?

— Вдруг на самом деле поверю, что я философ, и перегну палку.

— Ну, ну… Ты не увиливай. Давай поговорим начистоту. Ты говоришь: «Когда-то здесь, как гроза, прошел Александр Македонский». Правильно говоришь. Как гроза пронесся. А Чингисхан предал здесь все огню. Неподалеку отсюда, у самой границы, лежат развалины древнего города Мерва. Когда-то это был один из самых прославленных городов мира. Но посмотри на него сейчас. Кроме камней, там ничего нет. Кто разрушил его? Грабители Чингисхана. Но мы… Скажи мне: какой город мы разрушили? Какую страну сровняли с землей?

Ричард молчал. Я продолжал:

— Мы, дорогой философ, никого не грабим, ничего не уничтожаем. Наоборот, учим варваров, как нужно жить. Из векового сна выводим их па свет…

Мы приближались к отаре овец, пасшейся в низине. Рокот машины перепугал бедняжек: покачивая курдюками, они кинулись прочь. Чабаны, кипятившие на костре у дороги чай, увидев автомашину, тоже побросали свой скарб и пустились в бегство. Но, отбежав па некоторое, расстояние, остановились. Ричард, отпустив педаль, дал несколько долгих гудков. Чабаны отбежали подальше. Когда же мы, разгоняя устремившихся к нам со всех сторон собак, взобрались на холм, чабаны опять остановились. Я расхохотался и возобновил прерванный разговор:

— Видишь, философ? Скажи теперь сам: чем отличаются эти существа от животных? А они называют себя людьми. Да, они тоже люди. Но между нами и ними такая же разница, как между небом и землей. Ты ведешь машину, управляешь ею… А что могут они? Ничего! Но и их надо научить. Их тоже надо приобщить к цивилизации, сделать настоящими людьми! Кто может осуществить это? Ты, я и другие, подобные нам. Вот потому-то мы и не пропадем. Мы приносим благосостояние, строим заводы, фабрики, прокладываем железные дороги. Обновляем мир.

— Эту философию вам вряд ли удастся втолковать, например, индусам.

— А зачем втолковывать? Ты бывал в цирке?

— Да.

— Значит, ты видел, как диких хищников — африканских тигров и львов — учат там прыгать через огонь, стоять на двух лапах. Ты думаешь, они понимают, что делают доброе дело? А дикарь, дорогой философ, порою бывает хуже всякого животного. И сам при этом считает себя человеком. Вот почему и трудно объяснить ему, что он животное. Не так ли, Артур?