Меч императора Нерона

Впрочем, в то время он редко имел возможность побыть в одиночестве. Почти весь день он отдавал Нерону, а еще... его матери, Агриппине.

Агриппина была по-своему удивительной женщиной — стремление властвовать оказалось ее главной страстью. Это и неудивительно, все-таки она была сестрой

Калигулы и женой Домиция, человека гнуснейшего во всякую пору его жизни. Перечень его преступлений занял бы много места, достаточно сказать хотя бы, что он забавы ради давил прохожих на улице, когда ехал верхом, и колол железным прутом проходящих (на свое несчастье) мимо — когда ехал на носилках. Примечательно, что при рождении Нерона кто-то, поздравив его, спросил, сын родился или дочь, и Домиций ответил так: «У меня и Агриппины ничего не может родиться, кроме ужаса для человечества». То, что он развратничал направо и налево, жил со своей сестрой Лепи-дой,— не самые страшные его деяния.

Агриппина в этом смысле мало чем отличалась от мужа, и трудно сказать, кто из них был более беспутен. О том, что она жила со своим братом, императором Гаем Калигулой, знал весь Рим. Но кого это могло удивить, если Калигула поочередно жил со всеми тремя своими сестрами, а младшую, Друзиллу, объявил своей законной (незаконной, разумеется) женой. Агриппина дошла до еще большей низости — стала жить с вольноотпущенником Палантом, ведавшим государственной казной при Клавдии.

Сам по себе придворный разврат был в порядке вещей, стороннему наблюдателю могло бы показаться, что двор занимается исключительно этим и что разврат есть чуть ли не суть власти. Это было и так, и не так, и Сенека, как опытный придворный, хорошо разбирался в сути и смысле подобной жизни. Разврат при дворе, собственно, можно было разделить на две неравные части. Маленькая часть — это разврат сам по себе, из любви к разврату. А большая часть — это разврат для достижения целей, то есть, правильнее сказать, разврат становился инструментом для достижения целей. А цель была одна — подобраться поближе к власти и пользоваться дарованными ею благами.

Агриппина же поставила себе более высокую цель — самой добиться власти. В силу того, что она родилась женщиной, Агриппина не могла сама претендовать на верховную власть, и она делала все, чтобы верховная власть досталась сыну. Ради этого она была готова на все, Сенека хорошо знал это. Еще при рождении Нерона астролог предсказал ей, что сын ее будет царствовать, но убьет свою мать. Она ответила: «Пусть убьет, лишь бы царствовал!»

После смерти ее брата Гая Калигулы, когда жалкий Клавдий волею судеб сделался императором, Агриппина поняла, что наступил ее час. Она добилась того, чтобы Клавдий изгнал жену и женился на ней, своей племяннице. Она заставила Клавдия усыновить ее сына Нерона. И это при том, что собственный сын Клавдия Британик, что было понятно каждому, оставался на вторых ролях.

В последние десятилетия в Риме судьба, смещающая одного императора и ставящая другого, выступала в лице солдат личной императорской гвардии — преторианцев. Командир преторианцев, Афраний Бурр, сделался любовником Агриппины. В результате этого Клавдия отравили, а императором провозгласили сына Агриппины Нерона. Потом Агриппина, указывая Сенеке на Афрания Бурра, шепнула: «Глупо дожидаться милости судьбы, когда так просто можно уложить ее к себе в постель!» И она рассмеялась громким смехом блудницы.

Незадолго до смерти Клавдия настала очередь Сенеки. Агриппина была умелой любовницей — в какие-то минуты Сенека чувствовал, что она по-настоящему любит его и ощущает к нему истинную страсть. Трудно было представить, что она делает «дело». В этом смысле у нее оказался особый дар: она вступала в любовную связь для достижения цели, но умела сделать страсть настоящей, и любовник оставался предан ей еще долгие годы.

То же самое произошло с Сенекой. Он все прекрасно понимал, но не мог выкинуть из сердца Агриппину и после того, как связь их прервалась. Ему казалось, что он вошел в нее и не может покинуть. И сможет покинуть лишь тогда, когда она сама захочет отпустить его.

Он и Афраний Бурр встали у трона молодого императора, а Агриппина... Да что там говорить, она управляла всем. Однажды, выходя из спальни Агриппины, он столкнулся с Афранием Бурром. Тот улыбнулся и сказал, подражая последним словам императора Юлия:

— И ты, Анней?

Сенека смутился лишь на мгновение и ответил, тоже с улыбкой:

— И ты, Бурр?

— Надеюсь, Анней,— сказал Бурр, указывая на свою искалеченную руку,— мы никогда не превратимся в такое.

Левая рука Афрания Бурра была изуродована в одном из сражений парфянской войны, и злые языки говорили, что покой императора охраняет калека.

В свою очередь, указывая на дверь, откуда он только что вышел, Сенека сказал с притворным вздохом:

— К сожалению, мой Афраний, самая нужная для удержания власти часть тела (я имею в виду не голову и не руки) слабеет быстрее остального, так что мы зависим от природы, а не от самих себя.

С Афранием Бурром у них никогда не было дружбы, но они вполне понимали друг друга и держались вместе. Вообще-то Сенека был чужд ревности, но порой в присутствии Агриппины и Бурра невольно представлял их в постели, потом никак не мог отвязаться от этих видений, и ему делалось больно.

Как-то он спросил Агриппину:

— Скажи, ты еще хоть сколько-нибудь любишь меня?

Спросил словно бы в шутку, но с внутренним трепетом и, глядя на нее, ждал ответа.

Она посмотрела в ответ с удивлением, сказала, едва шевеля своими чувственными губами — с возрастом она казалась еще чувственнее:

— О, Анней, всегда и навеки!

Он знал цену этим словам, но ему все равно было приятно. Она провела пальцем по его подбородку, и он, сам не зная зачем, вдруг спросил:

— А Бурр? Тоже всегда и навеки?

Она не смутилась, ее вообще трудно было смутить. Ответила с присущей ей обезоруживающей простотой:

— Нет, Анней, меня всегда раздражала его культя, ч постоянно натыкалась на нее в самые ответственные моменты.

Но, как бы там ни было, положение Сенеки при молодом императоре в первые годы правления казалось почти незыблемым. Он и сам стал верить в это: их тройственный союз — его, Агриппины и Бурра — это такая крепость, которую невозможно ни взять, ни разрушить. Порой ему представлялось, что они единый организм, хотя это звучит двусмысленно. Молодой император не внушал никаких опасений — он жил своей жизнью и, кажется, вовсе не интересовался государственными делами и прочностью своей власти. Облачившись в одежду простолюдина, он с друзьями шатался по притонам, и не было ни одной грязной дыры, где бы они не побывали. Они развлекались с блудницами, затевали драки на ночных улицах Рима — били сами, бывали биты — короче говоря, ничего особенного, обычные утехи молодых людей, переполненных дурной энергией.

Казалось, что молодость, перебесившись, отдаст свои права спокойной зрелости. Но год шел за годом, и не только ничто не менялось к лучшему, но порок неумолимо затягивал Нерона, пока «он сам не сделался воплощением всех пороков.

Мать женила его на Октавии, желая утихомирить, но это не помогло: Октавия ему быстро надоела, а на упреки матери он отвечал, что с нее достаточно и звания супруги римского императора. В год женитьбы он увлекся вольноотпущенницей Актой и так к ней привязался, что решил развестись с Октавией. Он даже пытался подкупить нескольких сенаторов, чтобы они засвидетельствовали прилюдно, что Акта царского рода. С большим трудом Агриппине и Сенеке удалось уговорить его отказаться от этого безумного плана.

Еще не расставшись с Актой, он увлекся мальчиком Спором, сделал его евнухом и объявил, что желает жениться на нем. Мать пришла к Нерону и потребовала, чтобы он положил конец этому позору. Выйдя из себя, она обзывала его всякими поносными словами — ее крик был слышен во многих покоях дворца. Во время этой сцены Сенека сидел за ширмой у двери и подглядывал в щель тяжелых гардин. Сначала Нерон слушал молча и, казалось, чувствовал себя виноватым. Впрочем, он стоял спиной к матери, и Сенека не мог видеть его лица. Агриппина же, взмахивая руками, осыпала его все новыми и новыми оскорблениями. И вдруг, когда она выкрикнула, что он гнусный выродок, он медленно к ней обернулся. Лучше было бы не видеть такого его лица — оно стало страшным. Агриппина запнулась на полуслове, и воздетые над головой руки медленно опустились.