Северный крест. Миллер

Иванов двумя пальцами подхватил пустой стакан и исчез.

«Сейчас отпечаточки со стакана не преминет снять», — с безразличием подумал Миллер и закрыл глаза.

Боль, находившаяся в его теле, усилилась, он едва приметно застонал, хотел было открыть глаза и рассмотреть каюту, в которой он лежал, но сделал усилие над собой и глаз не стал открывать.

   — Вот и вода, — произнёс через несколько минут бодрым голосом Иванов.

Миллер и на этот голос не стал открывать глаза. Он пытался понять, откуда по его телу распространяется боль, где находится источник? Источников было несколько, и какой из них главный, Миллер определить не мог. Болело, кажется, всё. Даже корни волос — и те, кажется, болели.

Пароход находился ровно на полпути из Гавра в Россию, он спокойно продолжал своё неторопливое движение в Ленинград.

Тугие железные волны гулко стучали в борта парохода, рождали глухое давящее ощущение, тоску. Тоска, наложенная на боль — это было слишком тяжело, могло запросто раздавить человека, вообще, наступало то состояние, когда под нажимом боли могло остановиться сердце. А это, по мнению Миллера, — лучший выход, это гораздо честнее, желаннее, лучше, чем прозябание в какой-нибудь пропахшей клопами и крысиной мочой тюремной камере.

Миллер не удержался, застонал вновь. В то же мгновение услышал голос своего похитителя:

   — Господин генерал, испейте водички... Я же вам воды принёс.

В ответ Миллер опять застонал, пошевелил ногами, потом руками, словно бы хотел убедиться в том, что они целы, и больно, до крови, закусил зубами нижнюю губу. Как же он доверился Скоблину, не разглядел в нём предателя? Подкупило, наверное, то, что Скоблин был командиром Корниловского полка, а потом — дивизии. Правда, и от полка и от дивизии остались лишь рожки да ножки, ноль целых, ноль десятых, ноль сотых. Никто из солдат не сумел выжить в бойне, а вот слава осталась... Прежняя громкая слава. Она, наверное, и запорошила взгляд Миллера. Слишком уж доверчиво он отнёсся к Скоблину, позволил ему заползти к себе в душу.

Генерал подумал о Тате. Намёрзшееся тело его — в каюте было холодно, а на свидание он вышел в лёгком летнем костюме, ничего тёплого на Миллере не было, поэтому холод просаживал его до самых костей, — насквозь пробило жаром. Так ударило, что у Миллера даже глаза заслезились, но, зная, что рядом находится похититель, внимательно наблюдает за ним, он даже не шевельнулся, чтобы вытереть глаза и вообще малость обиходить себя, привести в порядок одежду, оправить костюм. Состояние было такое, будто он заболел малярией, ни двигаться, ни думать он не мог. И взять себя в руки не мог, вот ведь как. Не хотелось, чтобы «Иванов» заметил его слабость. На душе было тоскливо, погано, сыро.

Будущее не сулило ему ничего хорошего.

В Ленинграде, дожидаясь прихода «Марии Ульяновой», в порту, на причале уже несколько часов стоял чёрный «воронок».

В кабине рядом с водителем сидел хмурый энкавэдэшник с двумя шпалами в малиновых петлицах, без конца курил папиросы «Беломорканал» — самые модные в Советском Союзе, слава этих папирос затмила даже славу добротного генеральского «Казбека», который вручали передовикам производства вместо премий.

Водитель — пожилой работяга в кожаной куртке и кожаной фуражке, без знаков различия — ожесточённо мотал перед лицом ладонью, разгоняя дым, но сделать замечание своему шефу опасался, молчал. Энкавэдэшник часто поглядывал на наручные часы — большое блюдце, укреплённое у него на запястье, — и пускал из ноздрей густой дым:

   — Ну где же они?

Едва «Мария Ульянова» причалила, как «воронок» подъехал к трапу. Миллера вывели из каюты, накинули ему на плечи серый безликий плащ, чтобы пленённый генерал не выделялся из общей массы, и по трапу спустили прямо в тёмное нутро «воронка».

Через десять часов Миллер находился уже в Москве, на Лубянке, во внутренней тюрьме, в одиночной камере № 110. Эта камера была предназначена для особо важных постояльцев. Скудная, основательно облезшая, влажная и холодная, с трещинами и царапинами на стенах, с крохотным умывальником и «парашей» — грязной бадьёй у входа, — камера произвела на Миллера гнетущее впечатление.

Он сжал зубы. Оставалось одно — держаться.

Через несколько дней Миллера вызвали к следователю — молодому розовощёкому человеку с аккуратной причёской и неприступным лицом.

   — Фамилия моя — Власов, — сообщил следователь Миллеру. — Я буду вести ваше дело.

   — В чём вы меня обвиняете? — спросил Миллер.

   — В организации террористической деятельности против Советского Союза.

Миллер едва не застонал, услышав это, помял пальцами виски — его пытались обвинить в том, к чему сам он относился с большим неприятием, даже с брезгливостью, — вместе со словами Власова в виски ввинтилась боль, сделалось трудно дышать.

   — Как ваше имя-отчество? — спросил он у Власова.

   — Это необязательно, — сухо обрезал тот генерала, — зовите меня «гражданин следователь», этого будет достаточно.

   — Однако вы де совсем вежливы, молодой человек, — заметил Миллер.

   — С наймитами капитализма другим быть не умею, — сказал Власов, на щеках его появились красные сердитые пятна, — и никто не заставит меня быть другим.

   — Жаль. — Миллер не сдержался, вздохнул.

   — И вообще, — красные пятна на лице следователя сделались ярче, жёстче, — не советую вам делать мне замечания.

   — Это почему же? — поинтересовался Миллер с рассеянным видом.

   — Целее будете, — грубо ответил следователь.

   — Я могу послать письмо жене? — спросил генерал.

В ответ прозвучало резкое:

   — Нет!

Миллер услышал, как в горле у него что-то противно заскрипело, к вискам прилило тепло, голова сделалась тяжёлой.

   — Но она же беспокоится, — беспомощно проговорил он. — Молодой человек, разрешите мне написать ей письмо!

   — Нет!

Тень пробежала по лицу Миллера, глаза налились усталостью и краснотой: не думал он, что этот человек окажется столь немилосердным.

В следующий миг во Власове что-то отмякло, он смилостивился, проговорил успокаивающим тоном:

   — Не огорчайтесь, генерал!

Миллер улыбнулся печально:

   — Легко сказать — не огорчайтесь... В моём-то положении!

Лучше бы он этого не говорил. Лицо следователя вновь украсилось раздражёнными пунцовыми пятнами, резким движением он придвинул к себе лист бумаги. Миллер, успокаиваясь, как о ком-то постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, подумал: «Сейчас будет бить!» И — вот странно — ему захотелось ощутить боль, увидеть свою кровь, вообще захотелось, чтобы всё скорее кончилось.

Он слышал, что в «чрезвычайках» людей сильно бьют — раньше били примитивно, по старинке, сейчас появились какие-то технические новинки, когда одним движением пальца человеку можно снести голову, либо выдрать у него мошонку вместе с содержимым, — что хочешь, то и можно сделать... Миллер к таким сообщениям относился спокойно. В конце концов, он готов лишиться головы.

Раздражённый голос Власова сделался тихим...

Постепенно, сопоставляя вопросы, которые ему задавал Власов, Миллер пришёл к выводу, что следователя интересует лишь одно: есть ли на территории СССР террористические группы, организованные РОВСом, где конкретно они находятся и кто ими руководит.

«Боятся красные за свои жизнёнки, — к такому выводу пришёл Миллер, когда в один из вечеров его привели в обрыдшую камеру № 110 и велели отдыхать, — очень боятся. Боятся бомбы, подложенной под трибуну где-нибудь на митинге, боятся, что на воинском параде у одного из красногвардейцев... или как они называют себя ныне, красноармейцами? — окажется заряженной винтовка, и он влепит свинцовую плошку в лоб вождю, боятся, что железная дорога, по которой покатит какой-нибудь преемник Троцкого в Сочи, чтобы насладиться теплом южного моря, окажется заминированной...»