Дождаться утра

— Да расскажи ты, откуда и куда он едет, — взмолился я. — Где вы его видели?

— Папа из госпиталя, — заспешил Сергей. — Он искал нас целый день в городе. И только приехал — и сразу уезжать…

— А где он сейчас?

— Не пори горячку, — прикрикнул Василий Афанасьевич. — Гони на Красноармейск. Тебе там его и надо ловить.

У Василия Афанасьевича добрый велосипед — довоенный, пензенского завода. На таком можно хоть на край света. Бригадир никогда никому не давал эту «машину» (так уважительно он называл свой велосипед), а теперь вот расщедрился. Понимал, что для меня эта весть об отце. Уже вдогонку крикнул:

— Не напугай отца! Заскочи на стан, умойся и переоденься.

— Не-е… — махнул я рукой и с такой силой налег на педали, что «машина» бригадира сначала застонала, а потом зазвенела. Перед глазами задрожало горячее марево, и я, почти не касаясь седла, навис над рулем велосипеда.

…Только летит навстречу дорога да весело дрожит зыбкий горизонт впереди. Ощущение такое, словно парю над землей. Хотелось кричать на всю округу: «Люди, дорогие человеки! Мой отец жив! Вы понимаете, жив!»

Все в этом мире хорошо: и это оплавившееся от зноя небо, и эта пыльная дорога, и наше светло-серое поле скошенного ячменя, и то, что я птицей лечу к отцу, которого мы почти потеряли…

Такое может понять только тот, кто сам ждал и передумал всякое, кто ждал и боялся признаться себе: чем дольше он ждет, тем меньше надежд, кто разрывал сердце между двумя страхами — стремился хоть что-то разузнать о родном человеке и боялся услышать худую весть, потому что тогда померкнет солнце, не будет кого ждать и на что надеяться.

Нет, пока не заблудилось наше чупровское счастье. Я верю в добрую звезду нашей семьи. Раз объявился отец — значит, отыщется и брат. Домна Ивановна говорит моей матери: «Счастливая ты, Лукерья! Если есть кого ждать, то дождешься… А если нет в живых, то криком кричи — не дозовешься».

Говорит она с такой тоской и неподсудной людям завистью, что переворачивается все внутри.

…Выскочил к железнодорожному переезду. До станции оставалось не больше двух километров. Дорога шла через поселок. Свернул прямо на железнодорожные пути. Теперь если и пойдет эшелон, то увижу отца или он меня. Если, конечно, будет смотреть из вагона в мою сторону, если узнает меня, а я его, если поезд будет идти медленно, если он вообще не прошел, если…

Сколько этих «если»?! Как же все в жизни запутанно и непрочно! Бьются как рыба об лед два человека, надрывают сердца, а может случиться так, что проскочат мимо друг друга и будут потом казнить себя всю жизнь за то, что были рядом и не повидались, не сказали друг другу нужных слов, не прижались, не помолчали несколько минуток вместе. Время такое, что может случиться всякое.

Я уже не ехал, я шел с велосипедом в руках, огибая вагоны, спотыкаясь, через рельсы и шпалы и думал только об одном: «Скорее бы добраться до станции! Скорее бы!..»

Во рту так пересохло, что не ворочается язык. Остановил солдат железнодорожной охраны и спросил, куда иду. Молча кивнул в сторону станции.

— Порядка не знаешь, по путям шляешься.

Наверно, он принял меня за железнодорожника. У этого спрашивать про эшелон отца бесполезно, нужно у сцепщиков, составителей или ремонтных рабочих. И тут же решаю: раз часовой принял меня за железнодорожника — буду говорить, что работаю на соседней станции Бекетовка. Все станции в городе разбомблены в пух и прах, а эта чудом уцелела. Скажу: ремонтирую паровозы. Правда, депо на станции нет, но ремонтные бригады имеются. Мои перепачканные в саже и масле штаны и рубаха тоже что-то значат. Когда проходил мимо часового, он даже посторонился.

Я уже был почти у здания станции — одноэтажной и еще, видно, дореволюционной кирпичной постройки, но, кроме изнывающих от жары одиноких часовых, так никого и не встретил. Где-то за станцией, на подъездных путях, лениво громыхали вагоны да посвистывал маневровый паровозик. По людей не видно и там. Потоптался на месте, еще раз огляделся и направился через рельсы к зданию станции. Волоча за собою велосипед, я уже дважды поднырнул под вагонами и собирался поднырнуть еще под один эшелон, как меня вдруг ухватил за руку невесть откуда появившийся человек. Я волчком крутанулся и вырвался, но велосипед упал. Человек подхватил его с земли и ловким рывком перебросил за спину. Тут же попытался поймать меня. Я отскочил в надежде, что он погонится за мной, и тогда можно будет выручить велосипед. Но он не побежал, а, схватив велосипед, прокричал:

— Опять воровать, теперь уже на велосипеде. Я тебе покажу!..

— Чего? — опешил я. — Ты что, дядя?..

— Я те покажу «дядя», я те покажу, бандитская твоя рожа, ты у меня поворуешь!.. — И, выхватив дрожащей рукой из кармана свисток, начал ошалело свистеть.

Кажется, дело табак, я влип в какую-то дурную историю. По-хорошему надо давать стрекача. Но как быть с бригадирским велосипедом? Ведь не бросишь же его! А что, если кинуться и вырвать?! Передо мной стоял тщедушный старенький человек в замасленной железнодорожной форме. Он был ниже меня ростом, да и слабее. Наверное, он разгадал мое намерение, быстро отскочил с велосипедом на несколько шагов и с еще большим отчаянием стал дуть в милицейский свисток. Когда я пошел на него, он как-то растерянно и устало вынул свисток изо рта, немного посторонился, точно уступал мне дорогу.

Охота отнимать велосипед пропала. Просить, чтобы сам отдал, было противно, и я сказал:

— Вот так бы давно. Все равно никто не придет. Идем в комендатуру.

— Ничего, потерпи, сейчас явится охрана, сведу тебя под конвоем.

На призывные свистки железнодорожника, конечно, никто и не думал идти.

— Ладно, идем, — миролюбиво согласился наконец железнодорожник и полез под вагон.

Сейчас, когда он был под вагоном, мне ничего не стоило выдернуть у него из рук велосипед, сесть и спокойно уехать. Но как же тогда разыскать эшелон отца? И я полез за ним.

Моя покорность окончательно смягчила железнодорожника, и он спросил:

— Ты зачем сюда приехал?

— Воровать, — сердито ответил я.

— Не дури… Если я ошибся, то выясним… — Он обиженно помолчал и добавил: — Если кого с поездом ждешь, так и скажи. Одолели эти мешочники…

— У меня отец сегодня должен здесь проезжать… Он из госпиталя, на фронт… — Я чуть не задохнулся от обиды. Хотел сказать этому мужичонке, как я летел сюда, как спешил, но что ему до меня…

— Тогда извини, браток… И пошли шибче…

В залах станции на лавках, грязных узлах, мешках, чемоданах и прямо на цементном полу тесно сидели люди. Мой железнодорожник, ловко лавируя с велосипедом в руках, уже пересек зал и скрылся за дверью, где висела табличка: «Посторонним вход воспрещен».

Я толкнул дверь и оказался в крохотной комнате. Здесь было так же душно, как и в зале ожидания. За спинами людей, сгрудившихся вокруг стола, нельзя было различить хозяина комнаты. Видна лишь тулья его черной фуражки, да слышен басовитый голос:

— Не будет на Поворино поездов, не будет. Русским языком говорю. Прошу очистить помещение. Прошу…

Но никто не сдвинулся с места. Все заговорили сразу, нависнув над невидимым мне человеком, а он на все вопросы, крики, ругательства отвечал одно:

— Прошу очистить помещение. Прошу! Мне надо уходить, прошу…

Он поднялся и оказался почти на голову выше всех в комнате. Подталкивая в спины, дежурный стал теснить людей к двери. Я решил держаться ближе к своему велосипеду.

— Это еще что? — загремел над моей головой его скрипучий голос. — Обнаглел совсем народ. Скоро с телегами полезете. А ну марш отсюда со своим велосипедом! Живо!

— У него есть дело до тебя, Митрич, — загородил мне дорогу мужичонка-железнодорожник.

— Здесь у всех до меня дело, только у меня его нет, — отозвался сердито дежурный по станции, но не стал выталкивать меня из комнаты.

Когда мы остались втроем, он опустился па край стола и устало спросил:

— Ну что еще там?