Буйный Терек. Книга 2

В Грозной в свою очередь шла большая работа. Строили новые казармы, жилые дома, расширяли солдатские поселки, слободки, проводили дороги; навели два деревянных моста через Сунжу. Появились разбитные торговцы, открылись лавки, там, где недавно начиналась поляна, ведшая к караулам и постам, выросли двухэтажные каменные дома. Сторожевые посты были отодвинуты на шесть верст дальше, чем до сих пор; был вырублен лес, окаймлявший берег Сунжи. Новые сотни поселенцев расположились в только что созданном «Московском» квартале. Станица Грозненская была усилена переселением сюда полутораста русских семей из отставных солдат. Базар расширился. Мирные чеченцы и кумыки вели торг и мену каждое воскресенье и четверг. Крепость росла, и ее гарнизон увеличился втрое.

Все это было с тревогой воспринято в горах.

Часть штаба уже переехала в Грозную, остальных ждали в течение ближайших трех-четырех недель.

Вельяминов знакомился с офицерами гарнизона Грозной и Гребенской дистанций. Генерал доброжелательно и учтиво обратился ко всем собравшимся, представил своих приближенных и в кратких словах обрисовал будущие военные действия.

Небольсин, Стенбок, Куракин стояли одной группой, почтительно слушая генерала. Вельяминов, обводя глазами офицеров, прищурился, было видно, что генерал что-то припоминает. Продолжая говорить, он раза два мельком поглядел на Небольсина.

— С переводом сюда штаба мы стали ближе не только к противнику, но и к победному завершению воины, — заканчивая короткую речь, сказал Вельяминов.

Федюшкин, Пулло, Коханов, Клюге и Таубе одобрительно наклонили головы.

— А теперь, господа, прошу вас через час пожаловать в Офицерское собрание, где вы, старые кавказцы, за столом познакомитесь ближе с теми, кто в недалеком будущем вместе с вами покончит с Кази-муллой.

Офицеры благодарили генерала. Некоторые тотчас же выходили, другие почтительно ждали, когда командующий оставит помещение.

— Капитан, а ведь мы, по-моему, старые знакомые, — обратился к Небольсину Вельяминов.

— Так точно, ваше превосходительство. Еще с тысяча восемьсот двадцать шестого года.

— Нет, раньше. Ведь я вас знал еще поручиком. Не забыли второй поход в Салатавию?

— Так точно. Передовым отрядом командовали вы…

— А всеми силами Алексей Петрович, — подхватил Вельяминов. — Ведь вы… вы…

— Капитан Небольсин, — подсказал Стенбок.

— Да, да… Александр-джан, — широко улыбнулся генерал, — Как же, как же… И Тифлис помню, и Елисаветпольский бой, к знамя, что вы отбили у Садр-Азама… Ведь вы были ранены… Алексей Петрович, помню, очень беспокоился за вас… Как теперь рана?

— Благодарю, ваше превосходительство, все прошло.

Вельяминов сощурился и, видимо, что-то припомнив, начал было:

— А как то, о чем вы… — И, махнув рукой, закончил: — Вот что, Александр-джан, зайдите сегодня в девять часов вечера ко мне. Нам есть что вспомнить… «Дела давно минувших дней»…

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Вельяминов пошел к выходу.

— Обласкан свыше… — засмеялся Стенбок. — Смотрите, Небольсин, как фортуна благоволит к вам. И царь, и Бенкендорф, и Ермолов, а теперь еще и Вельяминов, — обнимая за талию Небольсина, пошутил подполковник.

— Ах, все, о чем будет говорить генерал, только разбередит прошлое, — тихо ответил Небольсин.

— Друг мой, не будьте рабом минувшего. Оно как сон, и вспоминать его, особливо если он дурной, не следует, — увлекая за собою капитана, сказал Стенбок.

Обед в Офицерском собрании был дружеским и в то же время официальным. Кроме тостов за государя, русскую армию и грядущую победу над мюридами, иных не было. Вельяминов заранее запретил провозглашать тост за него и других генералов.

После нескольких бокалов вина настроение у обедавших поднялось, за столом стало свободнее, не стесненные присутствием командующего, старавшегося меньше всего быть на виду, офицеры повели беседы на самые различные темы. Говорили о Петербурге, вспоминали общих знакомых; разговоры сближали, а будущая совместная жизнь в Грозной настраивала на благодушный лад. Кое-кто из «штабных» с нескрываемой грустью вспоминал жизнь на Кислых Водах; другие рассказывали о недавно закончившейся польской кампании, в которой участвовали они; третьи, забыв об официальном значении обеда, вполголоса напевали фривольную французскую песенку. Гвардейский ротмистр из окружения Вельяминова рассказывал казачьему генералу Федюшкину о чудесном голосе и красоте итальянской певицы Колонны, которую он недавно слышал в Петербурге. Казак, мало понимавший толк в певицах, да еще итальянских, молчал, лишь то и дело подливал чихирь в стакан ценителя фиоритур и женской красоты.

Небольсин даже не заметил, как исчез Вельяминов, да и другие не заметили этого. Обед, шумные разговоры, отдельные возгласы наскучили ему, и, подмигнув сидевшему напротив Булаковичу, капитан выбрался из-за стола.

— Рад вас видеть снова, — усаживая возле себя Небольсина, сказал генерал, внимательно вглядываясь в лицо капитана. — Я кое-что слышал о вас в бытность мою в Москве у Ермолова.

— Вы были у Алексея Петровича? — взволнованно спросил Небольсин.

— Конечно. Он мой друг и однокашник навеки, — просто сказал Вельяминов. — Оба мы тянули здесь одну лямку, оба пострадали, оба сохранили уважение и любовь друг к другу. А как же иначе?

Небольсин горько улыбнулся.

— Не все так думают, ваше превосходительство… Многие боятся даже произнести имя Ермолова…

— Да, я знаю это, но мы-то, Александр-джан, из другого теста. Он рассказывал мне о вас и о тяжелом… — генерал помолчал, — испытании, выпавшем на вашу долю… Я говорю о крепостной, которую вы тогда хотели похитить…

Небольсин молча кивнул.

— Мы и тогда с Алексеем Петровичем считали эту затею нереальной. Помните, что сказал вам Ермолов, — и Вельяминов, точно читая написанное, четко произнес: — «Пока у нас в стране крепостное право, закон и царь осудят тебя за это…» Помните?

— Помню, — глухо ответил Небольсин.

— Рассказал он мне и о дальнейшем… о дуэли и подлеце Голицыне… А жаль, дорогой мой, что вы не убили его. Надо, надо было пристрелить, одним подлецом было бы меньше в России.

— Только одним, — усмехнулся капитан, — а сколько б их еще осталось на свете.

— Я люблю Алексея Петровича и тех, кто верно помнят и чтят его. И вас тоже, капитан. Много, много воды утекло с того времени… И войны, турецкая, польская, и людей сотни прошли мимо, разве всех упомнишь, а вот тезка мой, Ермолов, в Москве два месяца назад, когда я заходил к нему, напомнил мне, просил о вас да еще об одном, бывшем разжалованном…

— Булаковиче?

— Кажется, так. С матерью его познакомил…

— Он, ваше превосходительство, здесь, в Грозной. В канцелярии по горским делам военным делопроизводителем служит. Прапорщик. Георгиевский кавалер.

— Здесь, при штабе? — задумчиво спросил Вельяминов, почесывая бровь. — И как служит?

— Преотлично.

— Н-да… Скажи ему, Александр-джан, пусть работает еще ревностней, чем прежде. При штабе будет трудно держать бывшего декабриста. Понимаешь, Александр-джан? — переходя неожиданно на «ты», сказал Вельяминов.

— Конечно.

— Вот и отлично! Ты с ним дружишь, вот и наблюдай за ним.

Еще с полчаса говорили генерал и капитан о Кавказе, о Ермолове, о новых порядках в армии.

Когда Небольсин уходил, генерал дружески сказал:

— Рад встрече, Александр Николаевич, в дальнейшем всегда к вашим услугам.

Придя домой, капитан переоделся и, позвав Булаковича, рассказал ему о своей беседе с генералом.

Действительный статский советник Чегодаев по своему положению занимал видное место среди командированных на Кавказ столичных должностных лиц.

Генерал Вельяминов любезно принял явившегося Чегодаева и через день отдал визит, приехав к нему домой. Евдоксия Павловна очень мило и по-светски любезно приняла Вельяминова, и старый генерал стал довольно часто бывать у них.