Генерал Раевский

Николай Раевский.

2 июля, Яссы

Вы уже известны, милостивый государь дядюшка, через посланного офицера о всём со мной случившемся и о том, что я с братом Григорием Александровичем оставил Яссы. Насчёт его я не знал Вашего намерения и сделал с оным согласно. У него от невоздержанности возобновилась лихорадка, от которой здесь мы его избавим, и сберегать его буду от вторичной таковой шалости. Письма Вашего к главнокомандующему я не послал, считая его уже лишним; когда же Вы рассудите взять его к себе, то я могу отсюдова писать и уверен, что мне в сём не откажут. Лихорадка была два раза через день. Он здоровее меня гораздо и теперь бегает по городу. Через немного дней ожидаю я семью мою. Счастливым бы счёл себя, если бы Вы вздумали сюда завернуть, — мы бы Вас на руках носили.

Из Шумлы нового ничего нет. Говорят об австрийцах, будто уж они делают нам запросы насчёт Молдавии и Валахии. С турками ждать мира нельзя, ибо они не могут заплатить 20 000 000 пиастров, от них требуемых, хотя по Дунай отдать согласны, даже и на независимость Сербии согласятся. Не знаю, опробуете ли Вы, милостивый государь дядюшка, моё намерение: я ожидаю, что меня опять потребуют в армию, но я скажусь больным, разве дела наши будут очень худы; хорошего я ничего не ожидаю; на сие прошу Вашего совета. Будьте здоровы и благополучны, имею честь пребыть с глубочайшим почтением, милостивый государь дядюшка, покорнейший племянник

Николай Раевский.

6 июля, Яссы

Чем более узнаю сына Вашего, милостивый государь дядюшка, тем более люблю его и открываю в нём душевные качества. Хотя война продолжается, но я не совсем жалею, что я с ним в Яссах. Во-первых, мне при Каменском нельзя было надеяться дойти до моего предмета, ибо он путь мне к оному преградил, а для Григория Александровича нечего ожидать хорошего, потому что я ничего хорошего ни для кого не предвижу. Здесь были слухи весьма дурные насчёт армии, но, к удовольствию, вчерась приехал курьер, который уничтожил оные. Известно, однако ж, что в Шумлу прошло 10 000 турок, только не знаю, горами ли они пробрались или из Царя-Града, только знаю, что днём было сражение и, сколько могу я понимать, так что сделанной вылазкой Али-паша сикурс ввёл свободно в Шумлу; взято у неприятеля знамя, и, говорят, побили до 200 человек, а в реляции будет нулей больше. Сие доказывает, что они провиантом не нуждаются, на что надеяться можно было, и теперь ещё меньше ожидаю я успехов.

Я опять приступлю к Вам, милостивый государь дядюшка, с просьбой — приезжайте в Яссы. Вы найдёте здесь все удовольствия, уважение и любовь, потом общество прекрасных женщин. Здесь бывшая Лермонтова, что ныне графиня Палён, здесь прекрасная докторша с сестрой, Монтрезор с женой и прекрасной племянницей, В. Иван. Милашевич с женой, брат его Андрей с женой — вот Вам и бостон. Стол и вина хорошие, фрукты Вам известны, а со мной во дворце три большие особые великолепные комнаты. Жаль В. Ивановича: он, говорят, более трёх месяцев от чахотки прожить не может. Я желал бы иметь его место, что совершенно прилично военному человеку. Когда бы вместо Москвы предложили б мне здесь военное и гражданское губернаторство, я бы не отказался.

У Григория Александровича лихорадка кончилась. Он бы выехал к Вам на встречу. Елены Александровны в Смеле нет. Здесь Вы найдёте сына и любящего Вас как отца — племянника.

Имею честь пребыть с глубочайшим почтением, милостивый государь дядюшка, почтительнейший племянник

Николаи Раевский.

10 июля, Яссы

Вчерась получил письмо Ваше, милостивый государь дядюшка, с Софьей Алексеевной. Будьте уверены, что как мне ни приятна дружба гр. Григория Александровича, но я никак не согласился б, что б он пожертвовал чем-нибудь для моего удовольствия. Он ещё прежде моей истории просил меня найти ему случай отъехать из армии по причине грудной болезни, которую он давно чувствует, и здешние доктора запрещают ему службу. Дорогой получил было он лихорадку, которая, однако ж, прошла. Ему нужен покой. Будьте уверены, милостивый государь дядюшка, что я очень далёк от того, чтобы согласиться на отдаление его от службы, но теперь я, как и прежде писал к Вам, буду (ждать) решения Вашего: дожидаться ему здесь конца кампании или просить позволения по болезни отъехать, чего иначе он не может получить, как прямо в Петербург, к полку. К тому ж и дорогу дальнюю предпринимать ему должно с осторожностью. Он, как будто форсированное растение, выбежал чрез меру и слаб, то нужно ему укрепиться. Уведомьте, милостивый государь дядюшка, что Вы прикажете, я то исполню.

Вчерась приехавший курьер унтер-офицер сказывал, что граф Каменский идёт к Рущуку, оставив брата обсервировать Шумлу, и подорожная написана: лагерь 8 вёрст от Шумлы. Я Вам и прежде сказывал, что кампания тем и кончилась. Рущук осады не выдержит, потому что наполнен деревянными строениями. Разве визирь придёт оной препятствовать, чего нельзя будет сделать, не разбив Каменского 2-го. Ещё сказывают, что государь писал, чтоб непременно сделать мир. Как Вы видите, милостивый государь дядюшка, готовится что-нибудь другое. В рассуждении меня скажу Вам, милостивый государь дядюшка, что я весьма далёк от того, чтоб огорчаться. Каменский в Финляндии то же со мной сделал: откомандировал в Вазу, но встретил неприятеля, который, несмотря на то что был разбит в Куортапе, остановился при Оравайсе, тотчас послал за мной, и я хотя с полками 55 вёрст сделал в 20 часов, но не мог поспеть к сражению Оравайс — ибо я не успел ещё отойти пять вёрст, как услышал начало оного, — действовать (было) никак нельзя, потому что 500 человек собрать не могу, а все войска на бумаге и по крепостям; а там мне осталось дожидаться конца кампании и перемене обстоятельств, ибо мне ни с Буксгевденом, ни с Каменским служить нельзя, с Кутузовым же и никому служить небезопасно, хотя, по моему мнению, он более других имеет способность командовать. Я ожидаю, что если мира не заключать, то и здесь будет перемена, а не употребят ли Барклая-де-Толли? Вы, может быть, подумаете, что личное моё неудовольствие заставляет нам сие говорить, но верьте, что я ничего не прибавляю и мой брат Александр свидетель. Нельзя, чтоб его недостатки не открылись в Петербурге. Коляску Вашу возвращая, приношу мою всенижайшую благодарность. Григория Александровича коляска здесь, а жена моя может воспользоваться моим дормезом, когда в нём нужда будет. Я всё не отчаиваюсь, что Вы на мою просьбу согласитесь — посетить нас, (тогда) Вам будет весело, а время Вам теперь, я думаю, свободно.

Имею честь пребыть с глубочайшим почтением, милостивый государь дядюшка, покорнейший племянник

Николай Раевский.

11 июля

Вчерась получил письмо Ваше, милостивый государь дядюшка, с Фабрицием, в котором Вы уговаривали меня не огорчаться, а по любви Вашей ко мне Вы сами принимаете к сердцу, считая, что я за Силистрию не получил награждение. Когда бы в действительности так было, я за награждение никогда обижаться не буду, по вчерашний день получил я высочайший рескрипт на бриллиантовую шпагу, сверх того и сын мой должен быть произведён офицером, ибо все представленные 18 человек к производству в оные поступили. Под Силистрией никто ничего не делал, кроме Гартинга, инженерного генерала, который достоин по его незнанию быть разжалован. Под Шумлой, кроме лёгкой перестрелки, ничего не было, и то под командой князя Трубецкого, а награждения всем страшные. Я, будучи совершенно противник сему правилу, пишу Вам истину, что всё час от часа в службе упадает и всё потеряло свою цену, — выдумывают сражения, описывают их пышно и рекомендуют, а сие делается для пользы главного командира.

Армия от Шумлы отступила, — я сие знаю формально, — а была в 12 вёрстах. Гр. Каменский идёт к Рущуку, а брата оставляет обсервировать Шумлу. Вы пишете, милостивый государь дядюшка, что дела идут на попятный двор. Когда Рущук не испугается бомб, то и тогда не возьмут в присутствии главнокомандующего. Когда же дадут волю Зассу, то он будет взят, а М. Каменский наверно отступит от Шумлы, когда турки хоть немного его будут тревожить.