Шапка Мономаха

25

Ясные краски образа золотились в теплом свете лампады. Икона – окно в горний мир, из которого в темную клеть души смотрят глаза Спаса. Судье, не имеющему греха, человеческая душа дороже всего, что есть на земле. Он хочет, чтобы и человек ценил свою душу так же…

В длинной исподней сорочице и враспояску князь стоял босиком перед образом.

– Премудрости наставник и смысла податель, неразумным учитель и нищим заступник! Утверди в разуме сердце мое. Владыка! Дай мне дар слова, устам моим не запрещай взывать к Тебе: милостивый, помилуй падшего!.. Пощади меня, Спасе, когда воссядешь судить дела мои, не осуждай меня на огонь вечный, не обличай яростью твоей…

Он упал на колени, затем грудью на пол.

– Преклонись душа моя и помысли о делах, содеянных тобой, и очистись слезами…

Встав, князь открыл дверь клети, кликнул гридина:

– Позови владыку.

Вместе с епископом Ефремом в горницу вплыло благовоние церковных воскурений. Князь подошел под благословение.

– Прости, владыко, что встречаю тебя в исподнем. Не имею хотения украшать тело одеждой, когда душа истерзана и кровоточит.

– Все в рубищах предстанем перед Христом на суде, – перекрестился епископ.

– Сядь, владыко, и выслушай.

Усадив Ефрема на лавку, князь поместился на низкой скамейке для ног. Запустил руки в спутанные кудри, опершись локтями о колени.

– Знаю, что я тленен, владыко, и годами немолод. Потому помышляю, как страшно впасть в руки Бога не покаявшимся и не устроившим мира в самом себе. А я с братом враждую! Тоскую о сыне моем, Изяславе, погибшем во вражде. Злую он себе честь добыл и душу ни за что сгубил. Меня ввел в позор и печаль, ненавистью к брату вооружил… До сих пор мне грудь теснит ледяная глыба – ненависть к Олегу. – Князь вдавил пальцы в грудь, будто хотел ногтями разорвать плоть, как рубаху.

– Борись, князь. Все это от наущения сатаны.

– Борюсь, владыко. Силы Господь дает. А то б и не знал, как мне Олега простить… А простить надо. Надо, отче! – с усилием вытолкнулись слова, словно камень вышел из груди. – Иначе и мне не простится… Я же – человек. Грешнее всех людей. Мой грех – война с братом. Не нужно было начинать ее. Мои вины – и половецкие рати давешним летом, и смерть Изяслава, и злоба Олега… Прочти, владыко.

Владимир протянул руку и взял со скрыни трубку пергамена, еще не скрепленного печатью.

– Нынче написал это письмо Олегу. Боюсь, не услышал он меня через моих послов. От Мстислава был скорый гонец, что Олег согласился на мир. Только тревожно мне. Жду Олеговых бояр, а сам лишь о том думаю, как бы мне и второго сына не лишиться. Мстислав доверчив и не распознает обмана. Олег же наторел в этом…

Ефрем развернул грамоту, стал внимательно читать на вытянутых руках. Послание было длинным, князь излил в нем всю душу. Удивление владыки возрастало от строки к строке.

– …Не от нужды пишу это тебе, – неспешно тек голос епископа, – не от беды какой, посланной Богом для вразумления. Но душа мне моя дороже всего на свете. Сам поймешь это, а примешь мое слово по-доброму или с поруганием, увижу из твоего ответа.

Закончив чтение, Ефрем возвысился в полный рост и положил руки на голову Мономаха.

– Да пребудет на тебе благословение Божье. Никто из русских князей не смирялся так, как ты, князь. И да будет благословен твой род вовеки.

– Ты знаешь, владыко, что моя дружина не согласна со мной. Исполни мою просьбу – отвези сам эту грамоту Олегу.

Ефрем сел на лавку.

– Хорошо, князь. Мне и путь будет в радость, когда повезу твои слова. А что дружина не согласна, так это и не диво. Ты ведь, князь, каешься перед убийцей своего сына. Много ли найдется на Руси мужей, кто поймет это и оценит?

– Знаю такого мужа. И о нем у меня тоже просьба, владыко. Если встретишь в пути чернеца Нестора, печерского книжника, передай ему мою повинную. Прав он был, когда остерегал меня от войны с Олегом, а я не послушал его и прогнал.

– Передам. Но чернецы иное, князь, чем дружинные мужи. Тем паче книжник. Нестор причастен к летописцу, а в летописце разумеющему человеку открывается Бог, промышляющий о Своем творении. И в прошлых и в нынешних людских деяниях книжник научается видеть больше, чем простой смертный.

– Воистину так, отче. И мой грех он увидел…

– Однако монах не Господь Бог, чтобы читать в душах людей, – предостерег Ефрем. – Он тот же грешник… Скажи, князь, что означают слова в твоем письме: «Вот сидит подле тебя сын твой крестный с малым братом своим; если захочешь и их убить, то воля твоя»? Ты отправишь к Мстиславу кого-то еще из сыновей?

– Конечно, отправлю. – Взор князя отвердел. – Вместе с тобой. Ведь и ты, владыко, хотя бываешь прозорлив, но не можешь предугадать, как поведет себя Олег. Я пошлю к Мстиславу подмогу – половцев, которых привел Кунуй, и своих дружинников. Во главе рати поставлю Вячеслава.

– Отроку лишь тринадцать лет.

– И мне было тринадцать, когда отец послал меня в первый поход. Зато Олег не увидит в нем угрозы.

– Отдаешь невинного отрока в жертву… – все больше изумлялся Ефрем.

– Уповаю, что Бог остановит руку Олега.

– Но Олег и в самом деле может занести меч для удара, – задумчиво сказал владыка. – Ведь в твоем письме нет ни слова о том, чтобы вернуть ему Чернигов.

– Я, владыко, хочу простить его за смерть сына, в которой и сам виноват, но не намерен отдавать то, что Олег потерял по своей вине, – плеснув раздражением, ответил князь. И совсем другим тоном продолжил: – Но я готов говорить с ним о том, как разделить отчие земли. И не только с ним – со всеми князьями Руси, со всеми отраслями единого корня.

– Ты задумал что-то новое, князь, – слегка обеспокоился епископ. – Всякий раздел грозит ущемить одних и породить зависть в других.

– Знаю, отче. Ведь были войны между братьями и при умных дедах наших, и при отцах. Но неужто мы неспособны улаживаться друг с другом иначе? Христиане мы или язычники, поклоняющиеся кровожадным идолам? Ты прочел мое письмо. Ты видишь – я каюсь. И от братьев своих хочу того же! Чтобы не с оружием шли один на другого, а спрашивали бы друг у друга совета и вместе решали. Если мы, внуки мудрого князя Ярослава, не можем владеть Русью сообща, без драк и обид, покоряясь один другому, и друг у друга рвем земли, то пусть лучше каждый полновластно держит свой кусок и покоряется Христовым заповедям! Христу покоряться не так обидно, – добавил Мономах с усмешкой. – Об этом хочу говорить с братьями, и для такого совета собрать их вместе. Чтобы договорились и крест целовали на том, что решим. Ну а кто после этого и крест ни во что поставит, тот будет жить на Руси лишь из милости, если братья захотят оставить ему малый клок земли…

– Горьки твои слова, князь.

– И мне они горьки, отче. Но, сидя в Переяславле, не могу измыслить для Руси ничего лучшего. А сидел бы в Киеве великим князем… тогда бы все иначе было. Ты знаешь, владыко, что я мечтаю о царском венце для Руси.

– Дело великое и нелегкое. Не поднимешь ты его, князь, – усомнился Ефрем. – И я тебе не помогу – чувствую, силы на исходе, скоро в землю лягу.

– Не подниму, – согласился Мономах. – Греки для Руси венца пожалеют. Но когда-нибудь сами сможем взять его! Не знаю, что потребует за это Бог от Руси… Быть может, она пройдет через великую тьму, через страшные испытания…

Князь оборвал себя. Погас пламень в очах.

– Поезжай, владыко. Напрасно говорить о грядущих испытаниях, не пройдя нынешних.

– Найду Нестора, привезу его к тебе, князь. С ним и наговоришься о том, что потребно для Руси в веках, – подытожил Ефрем, вставая.

– Постой, владыко, – придержал его Мономах и попросил: – Не торопись лечь в землю. Ты уйдешь – кто со мной останется? Ты последняя моя опора.

– Не моя воля, когда уйти, – сострадая князю, сказал епископ. – А Господь даст тебе другие опоры.