Шапка Мономаха

– Нет, – все сильнее качал головой потрясенный боярин, не веря словам книжника. – Не мучь меня, Нестор. У меня нет детей. Моя жена не смогла родить мне. И никакая ведьма не могла родить мне сына, если Бог не дал мне этого! Зачем ты все это придумал?..

– Добрынин солнечный камень – он висел у нее на шее. Я хорошо рассмотрел его тогда. Я ничего не придумал, Янь Вышатич. И короткие волосы, и слова о мести отцу…

– Да посмотри на него! – вскричал старик. – Похож он хоть каплю на меня? Никогда в моем роду не было такого зверообразия. Медведь его отец, медведь, а не я!

Трясущимися руками он сжал голову, а локти поставил на колени и застонал.

– Для чего ты терзаешь меня? Я давно смирился со своей недолей, давно простил Богу… Господи, что я говорю… помилуй меня, грешного и убогого…

Он убрал руки и распрямился, направил невидящий взгляд на Нестора.

– У меня нет сына. Запомни это. Тебе привиделось. Это морок, наваждение. Ничего не было.

– Было, – упорствовал книжник.

Янь Вышатич сполз с лавки на колени.

– Молю, Нестор. Давай забудем. Ты мне как сын, и к Добрыне душа стала прирастать. Но не говори, что он мое детище. Я давно замолил тот грех, покаялся перед Богом и перед Марьей. Она простила меня…

Глаза старика наполнились влагой. Нестор бросился к нему, тоже упал на колени, обнял.

– Прости, отец. Я же знаю, как ты страдал, что у тебя нет чада…

Они поднялись вместе. Янь Вышатич взялся одной рукой за стену, а второй оттолкнул монаха.

– Марья простила меня – понимаешь? Я любил ее больше жизни, до самой ее смерти. И сейчас люблю. А теперь ты приходишь и суешь мне под нос плод того блудного греха. Мне снова надо просить у нее прощения, да только нет ее рядом!.. – боярин сорвался в крик и ударил кулаком о стену. – Нет, Нестор, – отдышался он, – худое дело ты затеял. Как буду теперь смотреть на него? Как смогу терпеть его возле себя? Он будет всегда напоминать мне о том, что мне нет прощения!

Книжник сел на лавку.

– Добрыня не плод греха, – сказал он глухо, в расстройстве. – Он плод твоего покаяния, боярин, за совершенный грех.

– Что ж так страшно и неблагообразно мое покаяние? – горько усмехнулся Янь Вышатич. – Закончим этот разговор, Нестор. Добрыня не мой сын, а я устал. Ступай к себе. И прошу – держи рот на замке.

– Прости меня, отец, – повторил Нестор, покидая истобку.

…Медведь снял рукавицу и обтер ладонью мокрое от снежинок лицо. Он сидел на княжьем дворе уже долго, дровяница успела покрыться за это время слоем снега. Ветер и мороз не донимали храбра, но бесплодное ожидание в закутке между дровяными чурбаками затягивалось. Добрыня был уверен, что волховник непременно появится ночью во дворе, но ведь за долгие часы и зад мог примерзнуть к бревну.

Он выбрался из своего укрытия, откуда весь двор был бы как на ладони, если б не темнота. В терему горели только два окошка, одно на нижнем ярусе, другое вверху. Добрыня подошел к нижнему, заглянул. Отроки палили свечи в молодечной, сражаясь в шахи-маты. За другим окном, он не сомневался, бдел кудесник.

Легко скрипнула дверь под сенью крыльца. Кто-то из гридей, поленившись добежать до выгребной ямы, пустил свысока струю в свежий снег. Добрыня скатал снежок, подышал на него для прочности и кинул в отрока.

Гридин, торопливо подвязав порты и напрасно ища меч на поясе, остановился на нижней ступени крыльца. Достал из-за голенища засапожник.

– А ну выходи, кто б ты ни был! – грозно велел он.

– Позови волхва, отрок, – показался перед ним Добрыня.

Гридин узнал его, но на всякий случай поднялся на три ступени, чтоб быть выше ростом.

– Тебе чего надо на княжом дворе? Чего рыщешь, как тать?

– Волховник мне нужен, позови.

– Щас всех из гридницы и молодечной сюда позову, – погрозил кметь.

– Меня не возьмете, а из ваших покалечу кого-нибудь, – предупредил Медведь. – Князю убыток. Лучше позови волхва.

– Ладно, – подумав, присмирел отрок и убрал нож. – Зачем тебе волхв?

– Для ворожбы, зачем еще.

– А говорили, ты сам знатный ворожей, – разочарованно протянул гридин, уходя.

Беловолод явился быстро. Пятерней задвинул обратно за дверь голову любопытного отрока, спустился с крыльца. Темный двор казался пустым.

– Выходи, волот. Я тебя чую.

Он хотел пройти дальше, но тут был схвачен сзади за ворот.

– Врешь, волхв, ничего ты не чуешь.

Добрыня уволок его к амбарам, кинул задом на гору счищенного со двора старого снега, и сам навис над ним.

– Поплатишься за это, – скрипнул зубами волхв и умолк, привороженный слабым желтым сиянием перед самым носом.

Солнечный камень блеснул в свете месяца, глянувшего сквозь лохмотья туч.

– Будет твоим, – сказал Добрыня.

– Что хочешь за него? – жадно выдохнул Беловолод.

– Чтоб ты уговорил князя просить у Мстислава мира.

– Не в моей силе…

Добрыня встряхнул его.

– В твоей. Князь тебя слушает. Когда он согласится, отдам тебе камень. Твой ответ?

Беловолод жарко дохнул и показал в улыбке зубы.

– Мой ответ – да. Уговорю князя. А не обманешь с камнем?

– Не обману. – Добрыня достал с груди крест и поцеловал.

Волхв поморщился.

– Велесом клянись.

– Ты сперва голым задом на снегу попрыгай, – отказался Медведь, убрал камень и крест за пазуху, пошел к дровяницам.

Возле тына поставил чурбак, подтянулся и перелез со двора на улицу. Оседлал ждавшего коня.

На владычном подворье он тихо распряг жеребца, поставил в конюшню и задал корма. В доме, проходя в сенях, заметил светлую полоску под дверью изложни, где почивал боярин. Из клети слышались громкие воздыхания и горячие мольбы.

Из-за двери Несторовой клети тоже проливался тусклый свет. Чернец молился по-книжному, читая мудреные словеса, которые порой и называл чудно – Софией, премудростью Божьей.

Добрыня мало понимал в книгах, но верил на слово, что они мудры. Мудрее всех волхвов на свете, мудрее старых богов.

И хотя он целовал крест кудеснику, все равно перемудрить волхва – это его, Медведя, София.

Он стоял под дверью и, приникнув лбом к ободверине, вслушивался в негромкое, размеренное чтение книжных слов. Чем плотнее они набивались в его голову, тем легче укладывались там, как семечки в подсолнухе, и тем яснее становилось, что к старой вере возврата нет. Будет лишь узнавание новой…

24

Назавтра Олег Святославич позвал в ту же палату бояр и послов.

– Размыслив со своей дружиной, я решил, – сказал князь, обводя всех усталыми после ночи без сна глазами, – просить у Мстислава мира, а у брата Владимира братской любви, – быстро закончил он.

От Добрыни не укрылось переглядывание Олеговых бояр, для которых ответ князя стал неожиданностью. Он посмотрел на Яня Вышатича. Старик с самого утра был странен, словно захворал или видел во сне упыря. Был изжелта-бледен, молчалив и удручен. Медведю казалось – даже телом иссох за ночь. А самое главное, светлые очи боярина никак не хотели смотреть на Добрыню прямо, все время съезжали в сторону, и ноги боярина обходили Добрыню широким крюком. «Не прознал ли, что я договаривался ночью с волховником?» – обеспокоился храбр. Но сам же унял свою тревогу: когда посольское дело увенчается успехом, боярину нечего будет сердиться на Добрыню за тайные сговоры с кудесником.

Однако вот он успех – князь Олег надумал замириться, а Янь Вышатич как сидел понурым грибом, так и сидит, радостью не осветится. Добрыня осторожно подпихнул его в бок – надо же отвечать князю.

Боярин встал и в пояс поклонился Олегу.

– Благодарствую, князь. Порадовал старика. Будь уверен – и Мстислав, и князь Владимир исполнят оба свои слова.

– Уповаю на то, Янь Вышатич, – отозвался Олег и простодушно попросил: – А может, отдашь чернеца? Обещаю – холопить его не стану, только при мне будет.