Эрика

Эрика, уже изрядно замерзшая, попросила старика Ахмеда:

— А можно, когда он станет смирным, я буду его пасти? В степи уже старая трава из–под снега видна, да и молодая, наверное, тоже. Можно?

Старик, все еще расстроенный, спросил:

— Развэ ти умеэшь эздить? А–а–а?

— Умею! Я в цирке у дяди Эдуарда научилась. Можно? Я хорошо езжу на лошади… — заверила его Эрика.

— Надо посмотрэт, чтобы он тэбя не убил. Видыш, он малодой, горачий. А ти развэ джигит? Понесет он и тэбя убьет.

Гедеминов уговаривал жеребца, а тот, возбужденный, все еще перебирал ногами, оскорбленный кнутом. Когда конь присмирел, Гедеминов подошел к старику и сказал:

— Дед, не расстраивайся, все в порядке. Пусть пока постоит. Я его чем–нибудь накрою. А смена закончится — займусь им.

Он повернулся к рабочим, открыл портсигар, угостил их папиросами и пошел в цех. Рабочие одобрительно глядели ему вслед.

Эрика пошла за отчимом и стала просить сшить для нее дамское седло. Она вообразила, что теперь у нее есть свой конь, которого по утрам и в воскресенье она сможет пасти в степи. Гедеминов обещал ей, и она, радостная, пошла на рабочее место. Загудел фабричный гудок — перерыв закончился.

Старик–чеченец ходил вокруг присмиревшего жеребца, продолжая говорить почему–то на русском языке:

— Как такой бешеный кон будэт отходы возит? Он подвода понесет, все будэт падат. Весь резина раскидаэт. Я старый… Эх! Зачэм живу?

Но пришел Гедеминов успокоил старика:

— Ничего. Я его объезжу. Пойдем за ворота, убедишься. А рано утром погоняю его по степи. Он устанет и целый день смирный будет. Поработаю с ним недельку.

За воротами он осторожно набросил седло на присмиревшего жеребца, закрепил его и вскочил в седло. Жеребец встал на дыбы, потом понес. Старик от восторга зацокал языком: «Какой смелий! Настоящий джигит. Вот малодэц! Как маледой! Нэт, нэ сбросит, нэ сбросит кон его!»

Когда Гедеминов через два часа вернулся на фабрику, старик спросил:

— Ти наверное воевал саблэй, да?

— Да, дед, воевал. Я воевал, ты не воевал, а оба оказались здесь. Оба на фабрике работаем, хотя я князь, а ты уже старик, — говорил он, снимая седло с присмиревшего жеребца.

— Ти киняз? Ти болшой человек, умний, сильний. Киняз, киняз, — восхищенно повторял старик. — Тэпэр другой власт. Тэпэр нужьно мольчат.

— Ты прав. А за жеребца не переживай. Завтра я запрягу в телегу этого красавца. Жаль, жаль такое чудо унижать, заставлять резиновые отходы возить. За него на международном аукционе золотом заплатили бы … — Гедеминов похлопал жеребца по крупу. Тот затанцевал на тонких ногах и вытянув лебединую шею, громко заржал.

— Ээх! Я дольжэен на фабрык работат, киназ дольжен и кон золетой тожье должен. Увсе у это власт кувырьком. Хачу скарэй на Кавказ, — тяжко вздохнул старик.

— Уедешь, уедешь. — Гедеминов обтер жеребца, завел в конюшню, накрыл его попоной и уже там прижался к морде коня: — Марс, если бы ты был моим, я бы тебя лелеял и холил. — Конь напомнил ему о юности. И успокаивая коня, он успокаивал в первую очередь себя: — Но ты не переживай, у тебя будет замечательная хозяйка. Прощай, до завтра.

Конец второй части.

Часть 3

Последний рыцарь

Любовь Эрики

Жизнь Эрики была заполнена до отказа. Изучение русского языка и литературы, немецкого языка, плетение вологодских кружев — в этом ее наставницей была Мария Ивановна — а по утрам и вечерам — скачки на Марсе. Поздно вечером Эрика приходила в общежитие и буквально падала от усталости. По воскресеньям Гедеминовы брали ее с собой в театр или в гости. Та среда, в которой вращались Гедеминовы, возвышала ее. Другая же постоянно унижала. Все чаще она встречала Женю у дверей общежития пьяным. Однажды его мать вместе с Риммой пытались увести его домой. Они не видели, как подошла Эрика, но она поняла, что речь идет о ней: «Сынок, эта девка не заслуживает тебя. Послушай Римму, она говорит правду. Зачем тебе распутница? Она не одного тебя дурачит. Не ходи к общежитию. Стыдно же перед людьми…» — говорила Жене мать.

— Ирина не распутная… Это твоя Римма слухи распускает. Ирина — самая лучшая девчонка на земле, — заплетающимся языком говорил Женя.

Римма разозлилась и стала громко кричать:

— Ну, немецкая овчарка, если увижу ее рядом с Женькой хоть один раз — она пожалеет!

— Ничего ты ей не сделаешь. Потому что я ее люблю. Поняла? Люблю. Я за нее жизнь отдам… А ты, сука, уходи. Даже этот уголовник сапожник за нее горой. Потому как она еще девчонка.

— Какой еще сапожник, что ты плетешь? Иди проспись, — просила парня мать.

Наконец они его увели. Эрика долго ждала за углом, когда они уйдут подальше, чтобы пройти в общежитие. От стыда у нее горели щеки. «И как сделать, чтобы он меня не любил?» — мучительно думала она. Римма могла снова поднять вопрос о ее поведении на открытом комсомольском собрании. Никто не станет разбираться, права она или нет, и слава о ней, Эрике, дурная слава пойдет по всей фабрике. «Поговорить с Риммой? — думала она. — Убедить ее, что Женя мне не нужен?» Но она понимала, что этого мало. Она должна перестать ему нравиться.

И только конь ее, казалось, все понимал. В карманах у нее всегда были для него кусочки сахару. И Марс тянул к ней голову, как только открывалась конюшня.

Эрика попросила фабричного плотника сделать в конюшне небольшую перегородку. Там она переодевалась, садилась в дамское седло в длинной, до пят, юбке. Завязывала вокруг шеи два сшитых вместе газовых шарфика, распускала густые русые с золотым отливом волосы, которые доставали до самой поясницы. Никем не замеченная, выезжала она из конюшни и направляла коня в степь, наслаждаясь скачкой.

Наедине с природой Эрика воображала себя дамой XIX века. Она останавливала Марса на холме и кричала: «Здравствуй, солнце! Здравствуйте, облака, птицы! Здравствуй, голубое небо!» А вечером рассказывала матери о своих впечатлениях.

Альберт просил:

— Возьми и меня хоть раз. Я тоже уже хорошо на лошади держусь. Можешь спросить папу, он видел. Меня дядя Эдуард хвалит. Я, может, буду в цирке работать. Но мне не хочется все время по кругу ездить. Я хочу вместе с тобой, в степь.

Гедеминов успокоил сына:

— Пришла пора коней пасти. Мы вчетвером — ты, Эрика, дядя Эдуард и я — поедем в воскресенье на лошадях в степь. Сядем у костра. Может, заночуем там.

* * *

Гречанка Лена уезжала в Крым. Она вышла замуж за горбуна тихо, боясь, что ее засмеют, и только перед отъездом сообщила об этом Эрике. Эрика пошла провожать ее на вокзал. Лена поправилась, и нос уже не выделялся на лице, а даже украшал его. Ее карие глаза светились счастьем. Она действительно была влюблена.

— Знаешь, муж сказал мне, что у нас дети не будут хромать и не будут горбатые. Это не передается по наследству. Он такой умный и красивый! И он намного выше меня, правда? Я люблю его таким, какой он есть. Я счастлива. Дай Бог и тебе счастья! Вот мой адрес. Приезжай к нам в Крым. Мы будем рады тебе, как моей сестре, — уже на перроне говорила она Эрике.

Поезд увез Лену. Эрика осталась одна на перроне. Как ей хотелось тоже уехать куда–нибудь далеко–далеко.

В общежитии ее встретила Вера:

— Ну вот, вместо Лены здесь поселят казашку Жамал, — недовольно сказала она.

— Ну и что? — удивилась Эрика.

— Как что? А то, что теперь здесь всегда будут толочься ее многочисленные родственники. Покоя не будет.

Жамал пришла не одна, а с братом Джамбулатом, невысоким смуглым мужчиной. Он принес казахской еды и стал настойчиво усаживать девушек за стол.

— Как зовут? Как зовут? — пристал он к Эрике.

— Ее Ирина, а меня Вера. И нам сейчас некогда, мы уходим в кино, — сказала Вера, незаметно подмигнув Эрике.