Кровь боярина Кучки

- Мы переселенцы из Суздаля, - ответил мастеровой.

Род полоснул жеребца по крупу сыромятной косицей. От внезапного скока ближайшие заградители повалились на стороны. И - вот уж он, Боровицкий холм. Улица Великая встревожила пустотой. Лишь у храма Николы Мокрого вдоль причала молча грудились неведомо злые или добрые люди.

Вот уж и просека позади, и Кучково поле. Чистые пруды, перед тем как погаснуть, напоследок зажглись отблеском луча, тут же сгинувшего за окоёмом. Боярские хоромы мрачно выступили из-за дерев. За распахнутыми воротами выстроились те самые возы, груженные скарбом, что представил себе юный ведалец на Старо-Русской дороге.

Двое боярских кметей у ворот заступили путь:

- Куда? Кто таков?

Пока он раздумывал, как назваться, от возов долетел приказ:

- Пропустите названого сына боярского!

Едва спешившись, Род попал в крепкие объятия кощея Томилки.

- Тебя ли сподобился лицезреть, Пётр Степанович? Узнал-то сразу, а до сих пор не верю.

- Не именуй меня Петром, - велел Род.

- Разумеется, ты Родислав Гюрятич, да уж так уж… - мялся Томилка.

Тёплой, почти родственной встречи третьегодняшний изгой вовсе не ждал от боярского слуги, когда-то столь сурово снаряжавшего его на заклание.

- Здрав ли твой господин? - спросил он Томилку.

- Здрав-то здрав, да уж долго ли ему здравствовать… - завздыхал кощей.

- Боярыня-то в порубе?

- Сидит уж который день.

- И Петрок сидит?

- Пошто Петроку сидеть? - удивлённо дёрнул плечом Томилка. - Он соборует с господином который день.

- А Мамика, княжеский посольник, в порубе?

- Пошто в порубе? - опять-таки удивился Томилка, - Он наш. Тоже с господином соборует.

- А боярышня? А боярич? - затаил дыхание Род.

- Здравы и лебёдушка наша, и лебедёнок. Тебя поминают который год.

Род, более не говоря ни слова, опрометью бросился в терем, взбежал по знакомой лестнице, миновал знакомые переходы и у боярышниной одрины вновь попал в объятия, но уж девические, и полные крепкие губы прильнули к его щеке.

- Родислав Гюрятич! Ждали-то как! Вевейка сказывала… боярин обмолвился… Улитушка сама не своя…

Это была Лиляна.

- Отпусти к Улите, - бережно высвобождался Род.

- Ой, чуть-чуть повремени, миленький ты наш. Там сейчас… Чуть-чуть повремени, - робко пробовала не отпускать Лиляна.

Юноша нетерпеливо растворил дверь, соображая, что делает не гораздо, суясь без спросу в девичью одрину. Однако то, что сразу увидел, скорее рассмешило и успокоило, нежели смутило.

Сидящая на лавке Улита, положив на колено голову ползающей перед ней Вевеи, наматывала на пальцы рыжие космы своей сенной девушки и дёргала сильно, разом.

- Чемер позвала сорвать, да? - яростно вопила рыжуха.

В лесу Род таким же приёмом лечил Букала от острой поясничной боли, называемой чемером. Наматывал вокруг пальца несколько седых волос занемогшего волхва, дёргал разом или прикусывал их у корня, чтоб хрустнули. Это и называлось чемер сорвать. Однако на сей раз по всему было видно, что боярышня занята не лечением, а наказанием. Это и рассмешило Рода.

На его смех Улита вскинула зелёный взор, обезволенно опустила руки. Обернулся сидевший у окна рослый отрок - вьющиеся русые кудри, белое, как выточенное, лицо, брови, словно угольком подмалёванные, глаза - зелёные самоцветы. Вот так Яким Кучкович! Вот так красавец! Чуть вырос, а как расцвёл! Лишь губы тонкие портят красоту недобротой. Кажется, ему нравилось наблюдать сестринскую расправу.

Вевея же, почуяв избаву, мгновенно бросилась наутёк.

И вот два тела слились в одно, как в лесу на дереве, где скрывались от бродников. И вновь от возлюбленной пахнет мытелью, как в ночных кустах у Чистых прудов. Опять набралась жару в баенке. И желанные щёчки перевёрнутыми раскалёнными блюдечками жгут ему лицо. И родным алым домиком губки тянутся к нему. И глаза зелёными омутами манят утопиться в них…

- Один Бог ведает, как я тебя ждала. Сказывали, убит. Сама жаждала смерти, чаяла, она нас соединит.

Род не мог слова вымолвить. Сердце его, казалось, пробьёт две грудные клетки, чтобы слиться с её трепетно бьющимся сердцем.

- Сестрица, дозволь братца поцеловать, - вернул обоих в обыденную жизнь хрупкий басок Якима.

Улита оторвалась от Рода. Боярич с отроческой мужской силой обнял его и поцеловал в щеку.

- Братца поцеловать! - передразнила Улита. - Скоро этот братец тебе шурином станет.

- Ой ли? - криво усмехнулся Яким. - А Владимирский князь Андрей?

В груди Рода похолодало.

Девушка с укоризной посмотрела на ехидного отрока.

- Не кажись змеёнышем. Или тебе неведомы мои слезы?

Отрок построжал лицом, ласково дотронулся одной рукой до плеча сестры, а другой до локтя названого братца.

- Батюшка над ней сильничал, - объяснил он Роду. - Изошла она слезьми, покуда не покорилась. Твою смерть доказывали и Петрок Малой, и Дружинка Кисляк, да им веры не было. А когда бродяга именем Клочко потонку описал, как тебя в разбойном стане вешали живым и расстреливали из луков, сестрица более месяца лежала в горячке, потом одеревенела, как кукла, и согласилась стать подмужней женой сына половчанки, этого старого обрубка, да вот срамота с Амелфой… Было бы большое несчастье, да меньшее несчастье помогло.

Род ободряюще улыбнулся сникшей Улите и, резко меняя суть разговора, спросил:

- За что тут был застенок бедной Вевее?

- Не бедной, а блудной, - хмуро произнесла боярышня. - Учуяла рыжая срамница, что дом перевернулся с ног на голову, и надумала задать лататы. Томилка её поймал. Надо ведь доискаться, куда намечала путь. Удалось выдавить: во Владимир!

- Норовница [345] жениховствующего Андрея, - пояснил Яким.

Улита подняла взор на избранника своего сердца и, видя его сияющим, сама просияла.

- А где Овдотьица? - спросил Род.

Девушка вновь поникла.

- Овдотьицы не стало в ту зиму, накануне коей и тебя не стало с нами, - отвернулся к окну Яким.

Сумерки густели за слюдяным окном.

- Утопла мамушка наша в Чистых прудах, - тихо вымолвила Улита. - Полоскала белье на мостках, поскользнулась и…

- Петрок с Амелфой её сгубили! - вскочил присевший было на сундук Род. - Я упреждал… я знал…

- За что? За что? - спрашивала боярышня.

Род, колеблясь, оглядел сестру с братом. Тяжело расстраивать ставших самыми близкими людей. Ещё тяжелее скрыть от них правду.

- А старая Варсунофья? - с трудом вымолвил он, - Подкараулили, придавили сосной. За то, что невзначай углядела Амелфу с Петроком в ложне боярыниной на одном одре.

- Не верю в такое, - замахала руками Улита.

- Веришь в черноту души мачехи, так уж верь до конца, - заключил Яким.

- Варсунофья рассказала Овдотьице. Их подслушали, - договаривал Род.

Улита закрыла лицо руками.

Яким поднял указательный палец.

- Вот почему глазун батюшку склоняет бежать не в Киев, а во Владимир к Андрею. С Гюргием у них сговор: породу нашу пресечь, вотчину оставить Амелфе. С суздальским владетелем она продолжит висляжничать [346], глазун же подле неё побоярствует.

- Ты не дорос ещё до таких взрослых мыслей, - остановила брата сестра. - Выдумываешь покруче сказок о страшных чудищах.

Родислав невесело усмехнулся.

- Круты Якимкины выдумки, - произнёс он и добавил весомо: - А нынешняя жизнь, Уля, куда как круче. Овдотьица мне открыла: Петрок, убийца моих родных, бежал в Киев. Оттуда под видом кухаря [347] прислал отравителя. Смерть вашей матушки-боярыни - его грех. А ещё у Ольговича изгой рязанский Владимир истину мне поведал, слышанную от очевидца: Петрок с Амелфой-вислёной в Киеве делил одр, а после сосватал её Степану Иванычу. Вот ныне и рассуди: далека ли от жизни братнина несусветица?