Пляска смерти

Пока она прихорашивалась, страх снова закрался в ее сердце. Мучительный страх, не дававший ей покоя, что бы она ни делала, о чем бы ни думала. Правое веко Марион нервно подергивалось – обстоятельство, приводившее ее в отчаяние. Но еще ужаснее было то, что ей приходилось прикидываться веселой, иначе мамушка заметила бы ее тревогу и страх. Заканчивая свой туалет, Марион все время что-то напевала и болтала без умолку. Наконец, она была готова.

– Не забудь фотографии, Марион, – напомнила мамушка.

На первый взгляд ей показалось, что страхи ее были напрасны. Подойдя к «замку», она увидела у ворот три серебристо-серых автомобиля.

Шоферы сидели на своих местах, офицеры и адъютанты стояли возле машин. Тяжелый камень свалился с сердца Марион.

– Как хорошо, что вы так точны, – приветствовал ее ротмистр Мен. – Гаулейтер ждет вас, мы должны будем скоро уехать.

Гаулейтер встретил ее в одной из гостиных. Он был в прекрасном настроении. На стенах, вперемежку с изображениями лошадей, висели теперь замечательные иконы, по-видимому вывезенные из Польши. Благодаря этому маленькая гостиная стала походить на капеллу. У мадонны в малахитово-зеленых ризах было незабываемо прекрасное лицо.

– У нас достаточно времени, чтобы спокойно выпить чаю, – сказал Румпф, – два часа назад я получил телефонограмму с приказом выехать немедленно. Ну, да пусть подождут, нетерпение не пристало великим мира сего. – Только сейчас он внимательно оглядел ее. – Я так радовался предстоящей встрече! – воскликнул он. – Какая вы сегодня нарядная, Марион!

Марион покраснела и рассмеялась. Чтобы скрыть свое замешательство, она стала разглядывать богоматерь в зеленых ризах.

– Восхитительная мадонна.

– Вы любите иконы? – спросил Румпф.

– Как когда, – отвечала Марион. – Большей частью они слишком суровы и мрачны, но эта прелестна.

Румпф покачал головой.

– Я до них не охотник, – сказал он, – для меня в них есть нечто чересчур католическое и мрачно-средневековое, а я это ненавижу. Иконы собрали для меня в Польше, и какой-то безумец прислал их мне… Отберите себе то, что вам нравится.

Марион поблагодарила и отказалась.

– Очень уж они мрачны, – пояснила она.

– Вот и я того же мнения, – засмеялся Румпф и взял руку Марион. – Мне больше нравится созерцать мою маленькую еврейскую мадонну, от которой, видит бог, не отдает средневековьем. Мне кажется, это та же самая желтая блузка, в какой я уже однажды видел вас весной, или я ошибаюсь? И вы как будто немножко пополнели?

– Как вы все запоминаете, господин гаулейтер, – удивилась Марион, садясь за стол.

Румпф кивнул.

– Да, – сказал он, – если уж я что-либо заметил, то забуду нескоро. – И вдруг он громко рассмеялся, как это с ним бывало, когда он вспоминал что-нибудь смешное. – А как наш маленький замок в Польше? – спросил он, продолжая смеяться. – Думали вы о нем, Марион?

У Марион остановилось сердце, она побледнела. «Вот оно! Вот, – подумалось ей. – А я-то понадеялась, что он уедет, не задав мне этого вопроса».

– Да, – сказала она тихо. – Я часто о нем думала. Но Румпф прослушал страх и растерянность, звучавшие в его голосе; он в это время закуривал сигарету.

– Возьмите сигарету, Марион, – сказал он. – Ведь вы любите курить за чаем. – Он взглянул на свет и прищурился. – Мне очень неприятно в этом признаваться, но я попросту осрамился с этим польским замком.

– Как это понять? – спросила Марион, снова вздохнувшая легко и свободно.

Румпф громко засмеялся.

– Да, – сказал он, – в самом деле осрамился, и вам остается только посмеяться надо мной. Знаете, Марион, что случилось с нашим прекрасным замком? Его съели мыши! Ха-ха-ха!

Марион тоже засмеялась.

– Мыши? – воскликнула она. – Мыши? – Ей стало так легко, что она готова была подпрыгнуть. Впервые этот человек с рыжими волосами показался ей симпатичным. Чаша сия еще раз миновала ее.

Румпф продолжал весело смеяться.

– Да, в самом деле не плохая шутка! – воскликнул он. – Мыши, конечно, не целиком сожрали мой очаровательный замок, он стоит, как стоял. Но когда я послал архитектора обследовать его, он вернулся с ответом, что в замке жить нельзя; мыши, самые настоящие польские мыши, разгрызли все балки, полы, потолки, чердак, лестницы, словом все. Замок может каждую минуту рухнуть. Уже десять лет, как никто не живет в нем.

Марион смеялась до упаду над этой историей.

– Я рад, что и вы легко отнеслись к этому. Придется мне подыскать что-нибудь другое, получше, – сказал он, вставая, – гораздо лучшее. Между прочим, эти польские крестьяне нагнали бы на вас смертную тоску. Вы бы все равно там не прижились. Но, как мне ни жаль, а я должен попрощаться с вами, прекрасная Марион.

Румпф быстро снял со стены богоматерь в зеленых ризах.

– Возьмите, Марион, – сказал он, вручая ей почти невесомую деревянную дощечку. – Ведь она вам нравится. Очень прошу вас, я, к сожалению, тороплюсь.

Он проводил Марион до передней и подождал, пока слуга помог ей надеть пальто.

– Прощайте, – сказал он, пожимая руку Марион. – Я буду искать, пока не найду то, что подойдет вам, Марион. Мы еще встретимся. Разрешите мне пройти вперед.

Гаулейтер исчез за дверью, и почти в ту же минуту Марион услышала шум отъезжавших машин.

XIII

После бурного разговора с Вольфгангом Фабиан прохворал целую неделю. Два дня он даже оставался в постели; он осунулся и пожелтел, точно больной желтухой. Обвинения Вольфганга подействовали на него, как удар обухом. Некоторые из них были несправедливы, но многие он, к сожалению, должен был признать правильными.

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы он порвал с национал-социалистской партией. Очень уж просто все это представляется Вольфгангу! Не мешало бы ему вспомнить, ну, хотя бы о враче Папенроте, который два года назад вопреки всем предостережениям вышел из национал-социалистской партии! Ему запретили практику и возбудили против него судебное преследование. Поговаривали, что в своей врачебной деятельности он прегрешил против новых законов. Доктор Папенрот был полностью разорен, нервы его сдали, и в конце концов он отравился.

Фабиан знал десятки таких случаев. Нет, нет, дорогой Вольфганг, порвать с национал-социалистской партией – это не так просто, как ты себе представляешь, о нет! Не только того, кто убежит из Биркхольца, затравят насмерть, но и каждого, кто выйдет из национал-социалистской партии. В большинстве случаев это равносильно самоубийству.

Разрыв с братом мучил Фабиана, чувствовать в нем врага было невыносимо. Неделями он боролся с искушением отправиться в Якобсбюль и сделать попытку примирения. Но он знал упрямство Вольфганга и был уверен, что тот не пожелает даже выслушать его.

Так или иначе, но его слепая вера в национал-социалистскую партию была надолго подорвана и ожила в нем, лишь когда немецкая армия после головокружительных побед вышла на побережье Северного моря и Ла-Манша.

Радостное возбуждение помогло Фабиану многое преодолеть. Вечера он просиживал с приятелями в «Звезде», где часто заставал Таубенхауза и Крига, беседовавших о политике. Армия, готовая перекинуться в Англию, стоит в Норвегии и на берегу Ла-Манша. Британская империя трещит по всем швам, в этом нет сомнения. Плохи, плохи дела Англии.

– Мы сотрем с лица земли Англию, как стерли Польшу, только еще быстрее! – предсказывал советник окружного суда Петтерсман. – И тогда, тогда…

Таубенхауз поднял бокал:

– За великую Германию!

«Немцы охвачены безумием», – писал «неизвестный солдат» в своих анонимных письмах, которые он дерзко начинал словами: «Германия, проснись!»

– Этого дурака надо изловить и повесить, – кричал Фабиан вне себя от гнева, – он отравляет весь город, этот сумасшедший! По его мнению, на немецкий народ ложится ответственность за кровь тридцати тысяч граждан Роттердама, погибших от немецких бомб! Ну, можно ли так спутать все понятия? В современных войнах победитель всегда требовал капитуляции городов, стоявших на его пути, и если эти города отклоняли ультиматум, их разносили в щепы, и весь мир находил, что это в порядке вещей!