Де Рибас

— Это грех?

— Грех пользоваться этим, — сказал он машинально И тут же укорил себя: она может подумать, что ее красота и обаяние неотразимы, что ее появление желанно. «Нет, она чертовски умна и уже поняла, что ее исчезновение ощутимо ударило меня в сердце. Как поступить? Отправить адъютанта искать для нее комнаты? А сейчас? Ужинать с ней и Виктором? На что она жила почти год? Да, капельмейстер говорил, что казак, с которым она уехала, был из состоятельных…»

Он с трудом переборол желание сказать, что она не может оставаться здесь ни минуты. «Наоборот, — подумал он, — надо просто отнестись к ней по-приятельски»:

— Хорошо. В конце концов, все меняется, — сказал он веселым тоном. — Изменились и наши отношения. Я сейчас не принадлежу себе и заехал сюда случайно.

Но провести ее не удалось.

— Вы так рады моему приезду, что не знаете, как вести себя, — сказала она с улыбкой. — «Откуда, из какой жизни, из каких читанных романов она выучилась такому тонкому пониманию обстоятельств? И почему снова она так гордо смотрит, как будто это я бросил ее на перепутье, а теперь вернулся? Нет, этому нужно положить конец, немедленно». Он встал:

— Я должен ехать. Меня ждет князь.

Она не ответила. Он вышел из дома. Экипаж еще не распрягли, и бригадир окликнул солдата-ездового:

— Отправляемся! Во дворец.

Виктор быстро подошел к нему, волнуясь, сказал:

— Я встретил Анну Михайловну в Ахтияре. Вы не довольны нашим приездом?

«Для него она Анна Михайловна! Боже мой… нашим приездом!»…

Бригадир через силу улыбнулся.

— Ужинайте. Мне нужно к князю.

В покоях Потемкина было сумрачно, окна занавешены, свечи редки. Слуги говорили шепотом, изъяснялись знаками, это походило на траур. В приемной Рибас нашел одного Попова.

— Что случилось?

— Ради бога, тише, — сказал Базиль. — Пришло известие, что наш севастопольский флот погиб. Попал в страшную бурю.

Новость поистине была удручающей. Марк Войнович погиб? В это бригадир не мог поверить. Теперь понятно, отчего такой траур в херсонском дворце.

— Если бы только траур, — продолжал Базиль, — Князь написал императрице, что войну проиграл и отказывается от командования. Просит заменить его Румянцевым.

— Но зато я привез хорошее известие, — сказал Рибас — Суворов под Кинбурном отразил нападение десяти тысяч турок. Опрокинул их, сбросил в море. Я сейчас из Глубокой пристани, подробностей не знаю, но от генерала-аншефа будет курьер.

— Немедленно пойдемте к князю! — воскликнул Попов.

Потемкин лежал в кровати под балдахином, вперив взор в полутьму.

— Что еще? — слабо спросил он.

— Победа, ваша светлость! — Объявил Рибас — Генерал-аншеф Суворов уничтожил при Кинбурне турецкий десант.

— Значит, завтра они высадят там новый, — вяло сказал князь.

— Не смогут! — горячо возразил бригадир. — Их было десять тысяч. Разбиты наголову, сброшены в море.

— Где депеша? — Князь сел в постели.

— В пути, — сказал Рибас — Я только что из Глубокой. Туда привезли первых раненых.

— Курьер прискачет — вместе с ним придешь ко мне. Ступайте.

Ночевать бригадир остался во дворце. Курьер приехал утром. Князь читал сообщение Суворова вслух, обливаясь слезами: генерал-аншеф был серьезно ранен, многие полки остались без офицеров. Потемкин сел писать ответ. Написав, велел дать Рибасу яхту, чтобы бригадир незамедлительно отправился на лиман, к Кинбурну. На словах сказал, что генерала-аншефа представит к ордену Андрея Первозванного.

К себе Рибас не заехал, хотя с тревогой думал: что там, ждут ли его? На берегу Глубокой пристани наспех поставленные палатки заполнили раненые из Кинбурна.

— Суворов здесь? — спросил бригадир у лекаря.

— В Кинбурне. Ранен картечью под сердце.

По рассказам офицеров Рибас легко представил себе картину боя первого октября. Все могло кончиться катастрофой. Ночью и с рассвета первого турецкий флот бомбардировал крепость. Кинбурнская коса от крепости до мыса напоминает восьмиверстовую гусиную шею. С мыса и ждали десант, но он высадился с другой стороны крепости. На эту уловку генерал-аншеф не поддался: десант был шумный, ложный, а со стороны мыса тем временем высадился за сваями основной, сгрузил мешки с песком, за которыми укрылся и начал рыть ложементы — неглубокие траншеи и ставить рогатки.

К часу пополудни на гусиной шее косы турки вырыли пятнадцать рядов ложементов, и только тогда крепость дала общий залп. Гренадеры вышибли неприятеля из десяти ложементов, эскадроны и запорожские казаки мчались вдоль берега, чтобы не мешать пехоте, у которой все офицеры были убиты или ранены, началась паника или отступление. Суворов с небольшим отрядом, никого не останавливая, вышел на косу, и новую волну атаки решил крик: «Братцы! Генерал там! Генерала забыли!» И пехота повернула.

Бой проходил под обстрелом турецкого флота. Два лансона подошли к самому берегу и били картечью. Крепостные пушки подожгли один из них, другой потопили. Галера «Десна» пошла на левый фланг турок — и семнадцать их судов отступили, убоявшись того, что «Десна» — брандер, начиненный нефтью. Суворова ранило, его понесли в крепость.

«Солнце было низко — я обновил сражение в третий раз», — вспомнил бригадир слова из донесения Суворова. Батальоны вновь пошли в штыки, Мариупольцы и Павлоградцы обнажили палаши. Турок выбили из всех ложементов, но деваться им было некуда: их суда отвалили от берега, чтобы янычары не помышляли о бегстве. Наступила ночь без луны. Гренадеры палили во тьму наугад и на крики о пощаде: «Аман!»

Яхта бригадира причалила к берегу возле крепости. Генерал-аншеф лежал в своей комнате на сеннике, в лице ни кровинки. Рана под сердце оказалась не тяжелой — картечь лишь рассекла кожу, но он еще был ранен дважды в руку. Рибас передал депеши князя, сказал об ордене Андрея Первозванного.

— Не дадут, — вздохнул Суворов. — Недруги мои взбунтуются.

Рибас возражал: слово князя крепко.

— Не пришлось бы мне с вами, Осип Михайлович, разговаривать, если бы не гренадер Новиков, — сказал Суворов. — Подо мною в бою коня убило. Я казаку кричу: «Стой! Коня мне!» А казак оказался турецкий, и меня вязать хотели. Да Новиков отбил…

Генерал затих, забылся. Потом писал ответ и представления к наградам. С вала в зрительную трубку Рибас смотрел на усеянную телами косу. Из пяти тысяч трехсот турок ранеными спаслось всего триста. Суворов докладывал князю о ста тридцати шести убитых русских, но в лазаретах от ран умерло еще более ста. И среди них — премьер-майор Мариупольцев Карл Вильсен. Рибас переночевал в Кинбурне. Утром генерал-аншеф позвал его.

— Я недели две на коня не смогу сесть. Но скажите князю, что лазутчик донес: из Очакова после Кинбурна население бежит. Там сейчас всего тысяч шесть гарнизона. Пусть поспешит.

В Херсоне, подъехав к дворцу, Рибас послал в свой дом адъютанта на рекогсносцировку, а сам отправился к Потемкину. Тот, услыхав, что в Очакове гарнизон малочислен, нахмурился:

— Спешит генерал-аншеф. У турок там флот.

Попов обрадовал бригадира вестью о том, что Войнович не погиб: эскадру его пять дней носила по морю стихия, утопила вместе с командой фрегат «Крым». Корабль «Слава Екатерины», на котором держал флаг контр-адмирал Войнович, потерял мачты и бушприт, «Святой Павел» — грот, бизань и форстеньгу, но в Севастополь они смогли дойти. А корабль «Мария Магдалина» был прибит бурей к Константинопольскому берегу и сдался туркам.

— Капитан оказался предателем, — сказал Попов.

— У них, верно, ни руля, ни мачт не было, — возразил Рибас.

— Он должен был взорвать судно.

— Я был в Средиземном при меньших бурях, — сказал Рибас. — После них порох никуда не годился. Сырым порохом судно не взорвешь.

— Капитана надо обменять на пленных и судить, — не унимался обычно добродушный Базиль. Он был произведен в бригадиры. И Рибас заметил:

— Можно понять неприязнь морских, офицеров к сухопутным бригадирам. Вы знаете, Базиль, что остается, когда трюмы полны водой? Остается молиться. Надо обрадовать Суворова тем, что эскадра Войновича спаслась. Я напишу ему.