Блаженство по Августину (СИ)

Коль скоро Моника как ныне распоряжается всем достоянием и влиянием Августинов из Тагасты, от дополнительной материнской денежной помощи также отказываться не стоит. И расстраивать мать заведомо бесплодными дебатами о вероисповедальных истинах ему, почтительному сыну, тоже без надобности.

Грамматическую и начальную школу магистры Аврелий с Паллантом открыли уже на январских календах в арендованном доме. Тагаста — городишко не велик, поэтому они отрадно, без печали и нужды, устроились на окраине близ городской стены, заимев уютный учебный вестибул с деревянными колоннами, с полотняным навесом, а также приличных размеров фруктовый сад.

В инвентарном дидактическом обустройстве им здорово поспособствовал искуснейший Юлий, ставший демиургом на все руки и ремесла. Его уж никто не звал детской кличкой Сундук. И, должно быть, никогда больше не назовет.

Паллант с удовольствием, счастливо и самозабвенно с упоением занимался грамматикой со старшими учениками. В свой черед Аврелий среди прочего более всего любил возиться с самыми маленькими. В каждом из них он отчетливо видел самого себя в детстве, подмечал родственные черточки характера и насколько хватало знаний, умений, доброты прилагал максимум усилий, чтобы облегчить им утомительное и трудное овладение начальной грамотой.

«В самих чувствованиях человеческого рода против той тьмы, с которою мы рождаемся, бодрствуют и <злым> наклонностям противостоят запрещение и обучение, сами, впрочем, исполненные трудов и скорбей. Ибо что значат эти многоразличные устрашения, к каким прибегают для обуздания суетности детей? Что такое эти педели, магистры, эти хлысты, ремни, лозы, эта дисциплина, которою, по словам Священного Писания, нужно сокрушать ребра любимого сына, чтоб не вырос он непокорным? Ожесточившись, он едва ли сможет быть обуздан, а пожалуй, это и вовсе невозможно.

Что достигается этими наказаниями, как не искоренение невежества и обуздание злых желаний, с каковыми пороками мы являемся на свет? Ведь запоминаем мы с трудом, а забываем без труда, — приобретаем знания с трудом, а невежествуем без труда, — деятельны с трудом, а ленивы без труда?

Не видно ли отсюда, к чему, как бы собственной своею тяжестью, бывает склонна порочная природа и в какой помощи она нуждается, чтобы освободиться от этого?..»

Об этом епископ Августин напишет спустя сорок лет без малого, ничуть не позабыв, как учительствовал в Тагасте и стремился ни в коем разе не ожесточить внимавшие ему маленькие доверчивые сердца.

Конечно же, у него имелась ферула искусной выделки желтого, нисколь не тускнеющего, сандаракового дерева, коли уж так расстарался для старого сердечного друга производительный Юлий Арборист. И розги в глиняном горшке стоят у кафедры для порядка и дисциплинарности в напоминание всем.

Тем не менее шалунов и озорников учительский помощник Оксидрак наказывает в дальнем углу сада. Причем строго поодиночке, как распорядился магистр Аврелий. И чтоб не усердствовал там и не зверствовал. Хотя старший учитель мог бы и не выдавать ему каждый раз такое вот предостережение, когда дети ничуточки не боялись этого прохиндея Оксидрака.

Тем часом к магистру Аврелию они относились с огромным почтением и благоговением, как скоро он знает все обо всем и даже сверх того; тотчас готов ответить на какой угодно вопрос.

О непослушании не могло быть и речи, когда у них не было и капли времени скучной или утомительной. Притом очень часто в любой нежданный момент учитель мог объявить перерыв для игр в саду и беготни с мячом за оградой школы. Но с безусловным предписанием: не слишком шуметь, не мешать учиться старшим ученикам, не докучать соседям и прохожим на улице.

Учить своих воспитанников читать, писать, считать Аврелий начал практически одновременно. Тугоухих и беспамятных у него на уроках не было и не могло быть. Потому как примитивная грамотность доступна от Всевышнего всякому человеку от мала до велика, наделенному духом разума и телом душевным.

Уроды, калеки и душевнобольные в расчет не берутся, но таких монстров в школу двух умнейших магистров Аврелия и Палланта грамотные родители, скажем, не только из манихейцев, не отправляли, не приводили.

По прошествии десяти месяцев, — в них как водится, добрую половину составляют праздничные фестивусы и каникулярные дни, — все без исключения разумные ученики Аврелия умели находить в слитных строчках и прочитывать знакомые слова. Он также научил их складывать, вычитать, умножать, делить до ста. Ну а писать под диктовку, они уж у него пишут, наверное, начиная с весны.

Да-да, именно, ведь тогда Юлий был еще жив, — грустно припомнил Аврелий. Резную ферулу принес, просто так подарил… Был когда-то мальчик Арка, и нет его…

Оперария Юлия Арбориста грамматик Аврелий Августин расчетливо перетянул в конфессию безупречного пророка Мани, еще немного и насовсем бы разубедил в пустословном христианстве. Но тот в ноябрьские календы вдруг где-то подхватил болотную трясавицу, прошибло его, бедолагу, ознобом до смертного пота и потери чувств. Тут-то недоумки-родственники и невежественный пресвитер взяли да и окрестили его тело в бессознательном состоянии чин-чинарем по христианскому обряду.

Когда Аврелий узнал о том от матери, он долго смеялся. Правда, не при ней. И друг Паллант его веселье вряд ли бы разделил. Что с них возьмешь? Одно слово — христиане.

Рассчитывал посмеяться вместе с Юлием. Поведать, как матрона Моника воздевает руки к небу, закатывает глаза и говорит о некоем божественном чуде, какое привело больного в чувства и подняло на ноги.

Юлий вроде как казался полностью оправившемся от болезни. На веселиться по случаю чудесного выздоровления и бесчувственного, беспамятного таинства ничуть не стал. Он и слушать не захотел издевательские насмешки Аврелия над его неодушевленным телесным крещением.

Напротив всего, весельчак и толстяк Сундук, раньше во всем ему послушный и уважительный, потрясенно отшатнулся от него в невообразимом ужасе. Очень независимым тоном он заявил: если Аврелий желает оставаться его другом, то чтоб и помыслить не смел произносить в его присутствии такие кощунства и богохульства.

Через несколько дней проныра Оксидрак сообщил, что Юлий умер. Лихоманка-трясавица лишь ненадолго отступила, чтобы с новой силой вернуться фатально и летально.

Немного погодя поступило известие из Рима о кончине кесаря Валентиниана, умершего от апоплексического удара. Империум Запада достался его сыну Грациану.

Тогда на римские новости и новшества Аврелий едва ли обратил внимание, и республиканско-имперские разговоры ничуть его не касались, когда неумолимая смерть неслышной, но уверенной поступью неотвратимо приближалась к его школьному другу Палланту.

С прошлой весны Паллант Ситак начал видимым образом слабеть. Он и в школе-то у Скрибона вовсе не отличался крепким здоровьем, но к пасхальной неделе еще больше похудел, побледнел, осунулся. У него, бывало, шла горлом кровь, много и долго ходить ему стало трудно. Порой во время уроков, он садился на высокий учительский стул и был не в силах покинуть его без посторонней помощи.

Ни жарким летом, ни по наступлении дождливой осени никаких улучшений в его состоянии не произошло. Паллант всех уверял, будто в холодную погоду чувствует себя превосходно, отменно пребывая в бодром уме и здравом теле. Однако это было не так; и все это видели, отмечали с печалью и грустью.

Хотя никто не замечал, как вместе с Паллантом тихо угасала, медленно истаивала, постепенно теряя былую красоту, рабыня Афра, старательно прислуживающая магистрам Палланту и Аврелию в школе.

Аврелий потом вспомнит: еще в Картаге, приметив интерес Афры к его рисункам, Паллант ей подарил один набросок, изображавший женщину с ребенком на руках. Их лица были лишь намечены, но он как-то ухитрился углем на папирусе передать сияние, окружавшее две фигуры.

Рисунок друга Палланта друг Аврелий громко раскритиковал, разбранил, назвав неудачным подражанием идолу египетской богини Исиды, вскармливающей женским молоком божественного младенца Гора, кого язычники-греки полагают Аполлоном. Тем не менее, Афра обрела свою священную христианскую реликвию; в ней она, должно быть, увидела образ Богоматери с новорожденным Иисусом.