Махтумкули

Зачищая маленьким напильником заусеницы на вазе, Махтумкули отозвался не сразу.

— Какие вести из окрестностей, усса? — спросил он наконец.

— Вести? — угрюмо отозвался мастер. — Какие могут быть вести! Вчера ночью Селим-хан со своими нукерами ушел, говорят, в сторону Серчешмы. Туда же и Тачбахш-хан уехал. Видимо, ваши там нажимают. Иначе зачем бы Шатырбек вызвал из Куня-Калы Селим-хана? Не верит Шатырбек народу, все от народа прячет, все за горы переправляет!

— А семья его здесь.

— Что ему она? Жена ни повадкой, ни характером на него не похожа. Дети тоже, сохрани аллах от дурной мысли, словно от другого отца народились. А скотину свою он давно за горы отправил! И богатство — тоже! Ему ничего, кроме богатства, не нужно… Вот, взгляните, поэт, на эту долину! Это одна из самых плодородных долин в мире, так я думаю. Тысяча людей живет и кормится здесь, один Шатырбек не может насытиться! И ведь пускай бы беден был! А то, — клянусь аллахом, не вру! — все его родичи до седьмого поколения могут, лежа кверху брюхом, день и ночь жевать — все равно не убавится. А он все хватает, что под руку попадется, все не насытится богатством, грызет народ, хуже злого волка.

Постукивая легким молоточком по резцу, Махтумкули сказал:

— Волка по зубам бьют, Махмуд-усса, чтобы он не кусался!

— А кто его сможет ударить? — воскликнул Махмуд-усса. — Шатырбек-то не один! И Селим-хан, и Тачбахш-хан, и другие, вплоть до самого хакима, — все они заодно. Попробуй-ка подступись к ним, если головы не жалко! Они все дела с помощью сабли решают.

— Все дела, усса, не переделаешь одной саблей.

— Верно. Но к кому пойдешь жаловаться, куда за помощью обратишься? Вот то-то и оно! Сами видите, с утра до ночи спину не разгибаю, а есть у меня достаток? Нету. Одних лишь проклятий на злую долю в избытке, да от них толку мало.

— Говорят, у проклятий тоже есть крылья Не всегда мир будет мрачным, настанет и для бедных светлый день.

— Не знаю, настанет ли… До сих пор, кроме страданий, ничего не видим, будь она неладна, такая жизнь!

— Страданий, усса, хватает для всех. Ни на востоке земли, ни на западе нет места, где царило бы всеобщее благоденствие. Треть мира сего водой занята, две трети — страданиями. Нет покоя в мире. На ссорах и междоусобицах построили мы дома наши, потому и колеблются они, каждый миг грозят упасть. Как-то спросили у волка: "Что спросишь у аллаха?" Он ответил: "Пусть будет ветер да темная ночь!" Вот так и наши правители только одного желают: больше было бы вражды между племенами, да сражений, да грабежей…

Махмуд отложил в сторону разобранный замок, обтер черные пальцы ветошью.

— Одно меня удивляет, поэт! Ведь есть в стране и правители повыше, чем бек или хан? Неужто до их слуха не доходит стон народа?

— Вода может мутиться и у самого родника, — усмехнулся Махтумкули.

— Возможно, так оно и есть, — кивнул старый мастер. — Иначе кто-нибудь одернул бы таких, как Шатырбек. Ну, скажи, пожалуйста, что ему еще нужно! Пользуйся тем, что бог тебе дал, и живи себе спокойно, другим жить не мешай. Так нет же! То ему зарубить кого-то надо, то ограбить… Дня без этого не может прожить.

— Привыкшая к воровству рука не остановится, усса. И Шатырбек, и наш Адна-сердар — все они одним чертом мечены. Целый мир в глотку им запихай — они все равно рот разе-вать будут. Только одно и спасение, что кляпом его заткнуть.

Продолжая разговаривать, два мастера не забывали и о работе. Махтумкули закончил последний виток орнамента, оглядел вазу со всех сторон и протянул ее Махмуду.

— Ну-ка, усса, посмотри опытным глазом!

Махмуд взял вазу, подошел к открытой двери — поближе к свету, — одобрительно поцокал:

— Замечательная штука получилась!.. Узор туркменский, что ли?

— Да. Такими узорами наши женщины ковры ткут.

— Видал я туркменские ковры у Шатырбека… А ваза добрая, богатая ваза! Руки у вас, поэт, золотые.

— Дедушка! — подбежал семилетний мальчонка. — Чай сюда принести или дома пить будешь?

Он стрельнул шустрыми глазенками в Махтумкули и спрятался за спину деда.

— Дома, внучок, дома! — сказал Махмуд. — Скажи маме, пусть и перекусить что-нибудь приготовит. Мы сейчас придем.

Мальчик убежал, а Махмуд пояснил, глядя ему вслед с теплой улыбкой:

— Единственная отрада и надежда у меня на этом свете — внучата.

— Благодарите бога, что хоть они у вас есть, — вздохнул Махтумкули. — А у меня — ни детей, ни внуков, ни братьев. Один — как сухой куст селина на верхушке бархана…

— Пойдемте! — сказал Махмуд, не давая поэту растравить себя воспоминаниями.

Он и раньше не раз приглашал Махтумкули к себе, но всегда что-нибудь мешало им посидеть рядом за дастарханом. И поэт, не желая обидеть кузнеца, покорно пошел за ним, хотя с большим удовольствием побыл бы сейчас в одиночестве.

В крепости текла будничная жизнь. Из обоих ворот тянулись вереницы людей: кто на коне, кто на ослике, большинство просто пешком. Часто попадались группы людей, присевших на корточки прямо у дороги по обеим сторонам улицы. Махтумкули обратил внимание, что дома по одну сторону дороги были добротными и чистыми, по другую сторону — приземистыми и довольно ветхими.

— А у нас это не только дорога, — сказал Махмуд, усмехнувшись, — но одновременно и граница. По ту сторону родичи Шатырбека живут…

— Так много родичей? — подивился Махтумкули.

Махмуд махнул рукой.

— У бесплодного дерева всегда много ветвей… А вот по эту сторону — крестьяне ютятся. Видите, сколько их в каждом доме? Как пчел в улье. И это еще многие по ту сторону гор ушли, от беды. Если бы вы в спокойное время сюда приехали… Ого, сколько народу увидели бы!

— Я смотрю, вы тут на безлюдье не жалуетесь! — засмеялся Махтумкули. — Действительно плодородная ваша долина.

— Тысячи четыре живет здесь, не меньше! — с гордостью сказал Махмуд.

За разговором они и не заметили, как обросли толпой любопытных. Многие жители крепости уже знали, что этот высокий туркмен с бледным лицом и проницательными глазами сам знаменитый Махтумкули. Каждому было интересно взглянуть на человека, чьи стихи известны по обе стороны гор Кемерли.

Рассматривая двухэтажные глинобитные домишки с беспорядочно выступающими кривыми балками, Махтумкули вспомнил широкие степи Гургена и Атрека, тихо пробормотал:

— Где ты, степное раздолье?

— Вы что-то сказали? — спросил Махмуд.

— Я говорю, что жизнь бедняка везде одинакова, — сказал Махтумкули, понимая, что не время сейчас делиться сокровенными чувствами. — Ни вода в реке, ни место в тени не принадлежат ему.

— Что! — воскликнул Махмуд. — Да разве хоть одна из бесчисленных звезд вселенной принадлежит бедняку! Но я скажу вам, бедняк тысячу раз был бы доволен тем, что имеет, если бы ему дали спокойную жизнь! Понимаете? Мы благодарим аллаха за бедность, лишь бы нас оставили в покое!

Тут Махмуд обратил внимание на любопытствующих и напустился на них:

— Чего ртами мух ловите? Живого человека никогда на видели? Идите-ка, занимайтесь своими делами!

— Не гоните их, усса, — попросил Махтумкули. — Я с удовольствием поговорю с ними.

Из толпы выдвинулся тощий старик с крашеной бородой. Поэт сразу узнал его. Прижав правую руку к сердцу, старик склонился перед Махтумкули.

— Простите мою вину, поэт! Я не знал, кто вы, и погорячился… Будь она неладна, эта горячность! Но вы сами отец и должны понять, что, когда у человека убивают сына, он теряет голову от горя! — Старик всхлипнул. — Я собирался идти к вам, чтобы просить прощения. Хорошо, что мы встретились… Прошу вас, простите!..

Махтумкули посмотрел на худое, лишенное живых красок лицо, на редкую бородку, седую у подбородка, там, где отросшие волосы не были покрыты хной. Провалившиеся тусклые глаза старика были полны тоски и мольбы. У поэта защемило сердце. Чем они виноваты, эти несчастные кизылбаши, что теряют свой жалкий скарб, своих сыновей, свои надежды?